Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун Страница 47

В мешочке оказались сладкая булочка, две сигареты и записка с приветом, написанная на немецком языке! Она говорит по-немецки? Нет, но она сумела написать несколько немецких слов. Наверное, она очень старалась, и письмо далось ей с большим трудом. Мы были растроганы и тут же закурили сигареты — сигареты от Марии. Шинья улыбался. Мы тоже.

Думая о времени, проведенном на лесопилке, я вспоминаю еще один случай.

— Старик должен подстрелить медведя, — сказал однажды утром Шинья, достал свой старый немецкий карабин и широким шагом направился к домику рабочих.

Там он вручил ружье Пардо, самому старшему из поденщиков. Мы пошли за Шиньей и стояли рядом, когда он давал рабочему указания. Это было великолепное зрелище, несмотря на то что мы не понимали ни слова. Речь шла о том, что медведь должен быть застрелен. Пардо, прищурив глаза, обеими руками прижимал винтовку к груди. Этот человек был одержим охотой, это было заметно с первого взгляда. Теперь перед нами стоял не смирный поденщик, а дикий охотник, горный бродяга. Шинья хорошо знал своих людей. Он знал их силы, их добродетели и, в не меньшей степени, их тайные страсти. Никто, кроме этого худого пильщика, не мог знать, где сейчас можно было найти медведя, никто, кроме него, не мог бы этого медведя застрелить.

— Сервус, — сказал Пардо и пошел прочь.

Мы, улыбаясь, смотрели ему вслед. Зажатый в правой руке карабин блестел на утреннем солнце.

— Где прячется медведь? Где Пардо его встретит? — спросил я Шинью.

— Это знает один только Пардо, — ответил Шинья.

— Ты думаешь, он его убьет?

— Ха-ха, кто же может знать это наверняка? Но если кто и убьет, так это Пардо. Посмотрим, он вернется сегодня — днем или к вечеру.

— Но он же не сможет дотащить сюда убитого медведя один!

— Нет. Ты видел у него длинный нож. Он разделает медведя в лесу. Завтра мы пойдем и возьмем его.

— Нас не опередят лисы и дикие кошки или другие хищники?

— В первую ночь нет, особенно если Пардо точно знает, где находится медведь, и если он находится на снегу.

— Вот такие дела! Я волнуюсь, — сказал Бернд.

— Я тоже, — согласился я. Жгучее ожидание оживляло. День стал интересным. В прекрасном настроении мы пересекли двор и вернулись к дому. Я несколько раз оглянулся и посмотрел в том направлении, где исчез в лесу Пардо. Сейчас он ищет медведя! — подумал я. Сейчас он его находит! Или медведь живет выше в горах? Медведи очень сильные животные, у них мощные лапы и когти, как кинжалы. К тому же они рожают зимой детенышей. Пардо! — думал я. Пардо! Какой же ты замечательный старик! Но меня очень скоро отвлекли от мыслей об одиноком охотнике и буром гиганте. В середине двора начли происходить интересные вещи. Кокош снова яростно протестовал против своего вынужденного монашества. Это всегда было очень весело и очень смешно, Шинья получал от этого такое озорное удовольствие, что потом долго смеялся и острил, вспоминая проделки Кокоша. Как он протестовал? Делал он это так: с достоинством, почти тяжеловесно, выходил он во двор. Спектакль он мог устроить в любом месте, но предпочитал свободное пространство, где было меньше штабелей, стволов и чурбаков. Кокошу требовалось много места. Он выходил важно, как вельможа, которому есть что поведать миру. Епископский посох хвоста был обычно вертикально задран в небо. Это означало: внимание! Внимание в двояком смысле — как проявление интереса и как проявление почтения к благородной особе столь высокого ранга. Он медленно поднимал ногу, потом так же медленно ее опускал, делая при этом небольшой шаг вперед. «Пык-пык-пык», — приговаривал он почти неслышным утробным голосом. Следующий шажок он делал быстрее. Снова раздавалось: «Пык-пык-пык». Гребешок его начинал вздуваться. Теперь Кокош раздувал зоб, издавая при этом непередаваемый горловой звук. Потом он яростно поднимал клюв и изо всей силы клевал кусок коры под ногами. Это был не просто клевок, это было больше похоже на трепку, которую он задавал гнусному, омерзительному противнику, образ которого являлся в этот момент его распаленному воображению. Это укрощение заканчивалось с быстротой молнии, а потом начиналось то, что мы называли протестом, возмущением, бунтом, невообразимым и донельзя веселым представлением Кокоша: он начинал носиться по кругу, кудахтал, бил крыльями, взметая с земли облака снега, коры, песка и щепок, он бросался на воображаемых кур — на великолепных, жирных, красивых кур, прогибавшихся под ним. В своих фантазиях Кокош топтал весь птичник, не забыв ни одной курочки. Каждый год он брал на мушку всех своих воображаемых кур. Он делал это с такой страстью, что мог бы вдохновить и любую настоящую курицу. Этот танец заканчивался только после того, как петух выбивался из сил. Бедный Кокош! Но мы от смеха держались за животы. Шинья отпускал остроты, которые я здесь не стану повторять, так как это может кому-то показаться неприличным. Но остроты были хороши, поверьте мне на слово. Мы были не слишком сдержанными на язык парнями.

Полный огорчения и разочарования, осмеянный и изможденный Кокош исчезал за ближайшим штабелем. «Пык-пык», — раздавалось в последний раз, и наступала ти шина.

Вечером вернулся Пардо. Как выяснилось, в винтовке кончились все патроны.

Между тем дни шли за днями. Зима теряла силу, на крышах домов окончательно растаял снег, из лесов потянуло теплом и свежестью.

— Когда мы пойдем дальше? — спросил я как-то раз Бернда. Он лежал рядом со мной на широкой доске и следил взглядом за пролетавшей в вышине большой птицей.

— Какое изумительное животное! — сказал он мне вместо ответа.

— Да, — согласился я. — Ты когда-нибудь думал, что над самой твоей головой будут летать орлы? Дома нам никто не поверит. Когда мы пойдем, Бернд?

Молчание. К первому орлу присоединился второй. Вместе они стали описывать над землей гигантские круги.

— Нам надо уходить, Бернд, — не отставал я. — Мы должны вернуться в Германию! — Да, — сказал он, закрыл глаза и замолчал.

— Когда? — настойчиво спросил я. От этого вопроса мне самому стало больно.

— Ты сам скажи когда.

Теперь и я на мгновение закрыл глаза и несколько минут лежал, не произнося ни слова. Этот двор, эта лесопилка крепко держали нас в своих объятиях. Ни я, ни Бернд не хотели отсюда уходить, но мы оба понимали, что это неизбежно, что мы должны уйти. Была уже середина апреля. Горы стали безопасными. Позавчера даже шел дождь. Ласковый весенний дождь прикоснулся к долине, мягко постучал по бревнам и доскам во дворе. В такую погоду уже можно сеять, таким мелким был дождь, таким теплым был воздух. Крестьяне уже наверняка были в полях.

Мы решили, что пойдем дальше 1 мая.

Но на самом деле мы покинули дом Шиньи уже через несколько дней.

Почему? Что подвигло нас на это внезапное решение? Благодарность! Благодарность Шинье, благодарность человеку, который пригрел нас зимой, дал нам кров и хлеб, который подготовил нас к тому, что нам предстояло.