Трагедия русской церкви 1917-1953 гг. - Лев Регельсон Страница 47

5/18 мая он собирает несколько епископов, которые образуют из себя «Синод при заместителе патриаршего местоблюстителя». Встревоженные уже самим фактом неожиданного освобождения митрополита Сергия, русские архиереи были еще больше обескуражены составом этого «Синода». В него вошли: митрополит Серафим (Александров), которого все подозревали в особо тесных связях с НКВД; архиепископ Сильвестр (Братановский) и архиепископ Алексий (Симанский) – бывшие обновленцы; архиепископ Филипп (Гумилевский), незадолго до этого переходивший в секту беглопоповцев. Приглашен был также митрополит Арсений Новгородский, проживавший в ссылке в Ташкенте, однако ответа он не прислал и в работах Синода не участвовал. Н.Ф. Фиолетова, вдова известного профессора Фиолетова, свидетельствует о том, что митрополит Арсений вначале был настроен отрицательно к действиям митрополита Сергия и лишь позже примирился с ним, приняв от него назначение на Ташкентскую кафедру.

Получив, наконец, в НКВД справку о регистрации (о «неусмотрении препятствий к деятельности»), митрополит Сергий начинает страшное и непоправимое дело – целенаправленное изменение состава иерархии Русской церкви: по существу, создает новую церковную организацию, связанную с прежней лишь названием. Прежние единичные опыты властного распоряжения судьбами епископов, столь необдуманно одобренные многими другими архиереями, теперь производились в массовом масштабе. Ссыльные епископы увольнялись на покой, возвратившиеся из ссылки и «неблагонадежные» переводились на дальние окраины. Одновременно начались массовые хиротонии и назначения бывших обновленцев и вообще лиц, близких к митрополиту Сергию и разделявших его программу.

После того, как был сменен епископат (а мы помним – «где епископ, там Церковь»), митрополит Сергий предает гласности новую духовную позицию созданной им церковной организации. Речь идет о печально знаменитой «Декларации митрополита Сергия» от 16/29 июля 1927 г. Ключевой фразой этой декларации было утверждение:

«Мы признаем Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, и неудачи – наши неудачи».

Формально, казалось бы, в этих словах нет принципиального отступления от позиции патриарха Тихона и митрополита Петра, с их призывами к добросовестной лояльности. В действительности это было нечто совершенно новое. В контексте реальной общественной ситуации эти слова однозначно прозвучали как выражение духовно-нравственной солидарности с революционной идеологией. Именно эти слова обеспечили митрополиту Сергию поддержку государства, но они же вызвали целую бурю в церковном народе и духовенстве. Поистине, как говорил Афанасий Великий, «с концами слогов распадутся концы вселенной…».

В самых верноподданнических заявлениях патриарха Тихона и митрополита Петра не было одного: внутренне-сердечной солидарности, слияния церковного духа с духом революции. Такое слияние и есть «синергизм» – только на этот раз не с Богом. Но, в то же время, мощным свидетельством о том, что в русском церковном народе не погиб еще дух подлинного синергизма, была эта поразительная чуткость к такому, казалось бы, «тонкому» различию духовных позиций. Народ сердцем почувствовал, что за этим различием – два разных пути…

Другой путь был определен в послании соловецких епископов, появившемся за несколько месяцев до декларации митрополита Сергия. Твердо провозглашая принципы лояльности и аполитичности Церкви, это послание в то же время провозглашало:

«При… глубоком расхождении в самых основах миросозерцания, между Церковью и государством не может быть никакого внутреннего сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием ее бытия и смыслом ее существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм» (полный текст см. в «Хронологии»).

Отдавая себе ясный отчет в том, что Высшее церковное управление и вся централизованная структура церковной организации без труда могут быть разрушены государством, если оно будет в этом заинтересовано, – соловецкие узники провозглашают принцип, развивающий традицию Собора и патриарха, но никогда еще с такой ясностью и силой не звучавший из уст русских епископов:

«Если предложения Церкви будут признаны приемлемыми, Она возрадуется о правде тех, от кого это будет зависеть. Если ее ходатайство будет отклонено, Она готова на материальные лишения, которым подвергается, памятуя, что не в целости внешней организации заключается ее сила, а в единении веры и любви преданных ей чад ее, наипаче же возлагает свое упование на непреоборимую мощь ее Божественного Основателя на Его обетование о неодолимости Его Создания».

Здесь, в узах и темницах, начала утверждаться в сознании русских епископов идея внутренней свободы Православной церкви. Напрасны будут попытки усмотреть в этих освобождающих словах новый протестантизм или умаление Соборных принципов патриаршества. Ибо само патриаршество, – через которое Господь управляет Церковью, – есть одно из выражений этого упования Церкви на «непреоборимую мощь Ее Божественного Основателя и на Его обетование о неодолимости Его Создания».

Патриаршество не есть «внешняя организация», но благодатное увенчание соборной церковной жизни, сутью которой изначально было и остается свободное «единение веры и любви». Соборность, понимаемая как благодатное единство иерархического, личного и общественного начал, всегда была одной из самых излюбленных идей русского религиозного сознания. Поместный собор, на котором избранные представители Русской церкви пережили минуты такого благодатного единения, еще более увеличил стремление утвердить соборность как норму церковной жизни.

Но, как показал реальный исторический опыт, идеал этот предъявлял чрезвычайно высокие требования к каждому члену Церкви. Для участия в соборной жизни было необходимо воспитание в себе двух способностей: первое – умения и желания смиряться перед общим законом и общим благом, и второе, оказавшееся неизмеримо более трудным, – способности каждой личности быть свободной, избегая при этом греха, ибо грех есть «преодоление» закона не к свободе, а к внутреннему (а затем – внешнему) рабству. Отказ от непреложного требования быть свободным порождал соблазн осуществления лжесоборности: уже не путем добровольного взаимного смирения, а путем насилия целого над индивидуальным, общего – над частным, власти – над подвластными. И тогда в Русской церкви возникла опасность превращения церковного организма – в механизм; собора – в безликое и безвольное собрание; гармонии иерархического и личного начал – в канцелярско-бюрократический деспотизм церковного «начальства».

Вместо того чтобы внедрять дух соборности во все сферы народной жизни, Русская церковь сама оказалась захваченной смертоносным процессом распада и разложения, который стал уделом русского общества и государства. Но именно перед лицом этого победоносного шествия духа смерти с небывалой прежде силой проявили себя животворные энергии подлинной церковности. Наше спасение – в том, чтобы сквозь долгие годы забвения пробиться к этим источникам, нешумно струящимся у подножия Русской Голгофы; наш долг – обеспечить, чтобы доступ к этим источникам не преграждался более никем и никогда…