Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид Страница 47

Я подумал, что он, пожалуй, незаслуженно прощает меня, но с радостью согласился с его версией.

Ну а Мерав была Мерав. Наша мудрая девочка, цельная и самодостаточная в свои одиннадцать лет, маленькая автаркия, которая сама себя занимает, развлекает и ни в ком не нуждается. Несколько месяцев назад она осуществила мою детскую мечту, с поразительной легкостью победив на юниорском чемпионате Израиля по шахматам. Сразу же по окончании турнира она сложила фигуры в картонную коробку и заявила, что больше играть не будет. Я пытался уговорить ее продолжать, но она посмотрела на меня с высоты своих ста двадцати сантиметров и сказала: «Папа, это была твоя мечта, а не моя». И с тех пор никогда не притронулась к шахматам.

Тем же вечером, когда мы вернулись домой, мне позвонил коллега. Его переполняли эмоции.

– Ты слышал? – спросил он.

– Что?

– Садат выступал сегодня в египетском парламенте. Он заявил, что собирается прибыть в Израиль и подписать с Бегином мирный договор.

* * *

Как каждый американец старше определенного возраста помнит, где был и что делал в день убийства Кеннеди, так же и каждый израильтянин семидесятых помнит эту картину – смуглый, сдержанный Анвар Садат спускается по трапу президентского самолета в аэропорту Лод.

Острая послевоенная депрессия начала отступать, уступая место робкому оптимизму. Бегин привел нас не к новому разрушительному столкновению, чего многие опасались, а к первому признанию Государства Израиль арабской страной.

Впоследствии, когда историки получили доступ в архивы, обнаружилось, что Садат пытался протянуть нам руку дружбы еще до войны Судного дня, но Голда Меир отказывалась верить в искренность его намерений. Снова проявился известный израильский парадокс: только правые, воинственные и неумолимые, способны заключить мир, в который поверит все израильское общество; и только левые, мягкие и либеральные, способны начать войну, которую поддержит весь народ, не задумываясь о ее необходимости.

Старые элиты, как и следовало ожидать, не сдались без боя, который происходил теперь в средствах массовой информации.

Со мной связался секретарь кабинета министров Арье Наор.

– Скажи, Томи, – спросил он, – если бы тебе предложили стать генеральным директором телерадиовещания, ты согласился бы?

Тогда в ведении Израильского управления телерадиовещания были все радио– и телеканалы в стране. Это было самое высокое положение для журналиста в Израиле, положение, которое позволяло оказывать невероятное по сегодняшним меркам влияние на общественное мнение. У вечерних передач был сумасшедший рейтинг – до восьмидесяти и даже девяноста процентов. Вся страна сидела каждый вечер у телевизора, чтобы завтра на работе обсудить увиденное.

Мы стояли друг против друга с бокалами вина в руках, и вся ситуация выглядела как плохой спектакль: обычно в голливудских фильмах именно так изображают процесс принятия серьезных решений – в непринужденной беседе на вечернем коктейле.

– Да, – ответил я, – почему бы и нет?

9 февраля 1979 года я поехал в Иерусалим на встречу с премьер-министром. В половине двенадцатого утра Бегин принял меня. Он поднялся, чтобы пожать мне руку. На стене его просторного кабинета висел флаг Израиля, на полках стояли разные подарки, полученные им за последние два года. Стены были отделаны деревом. Очень элегантно, но без роскоши. Бегин был бледен и задумчив. На протяжении всего разговора он был несколько отстраненным, погруженным в себя.

– Господин премьер-министр, конечно, понимает, – сказал я, – что в мои намерения не входит создавать телевидение, которое будет проводить линию партии. Но оно будет сионистское и израильское.

Он довольно неубедительно кивнул. Мы беседовали еще где-то с полчаса. Я напомнил ему, что когда-то освещал один из его официальных визитов – в Румынию. Лицо его просветлело, и он увлекся длинным рассказом о своей встрече с Чаушеску, румынским диктатором. В конце концов он снова встал, еще раз пожал мне руку и пожелал успехов на новой должности. Так я стал генеральным директором.