Гарь - Глеб Пакулов Страница 47

— Да Анна-то чё может? Ба-аба!

Логгин серьёзно растолковал ему:

— Не баба она, а Никон в юбке…

Ещё посидели, повякали о всяком и разбрелись по службам, нутром приуготовленные к недоброму.

Но вскоре радость ждомая обогрела засумеревшегося Аввакума: одарила богоданная жёнушка теплосветом, родила младенца-громкорёвушку, прибавку к братцам Ивану и Прокопию, наречённого Корнелием. Вышёл он в мир светленьким в Марковну ясную, головёнка в пушке цыплячьем. Сын! А тут и осень-тихуша в жёлтой Шубейке запомелькивала, обмереживая листья берёз кружевом багряным, засеяла нудными дождичками, то хладом-то теплом подула, но как ни дуй, а велик день Покров-предзимник уже из-за туч низких поглядывает, как бы поладнее прикрыть землю платом-порошей.

А тут ещё приятность: был зван во дворец. Приглашение принёс младший братка протопопа Евфимий, служивший псаломщиком в Верху при домашней церкви царевны Ирины Михайловны.

Не чуя ног взошёл Аввакум к великой княжне, и та приняла его, как всегда прежде бывало, с лаской и к руке приложилась, милостивая, а он со «слезьми душевными» благословил заступницу и в головушку царственную поцеловал. Молебен отвёл со тщанием всетрепетным, а на прощание одарила его свет-Михайловна однорядкой из синей тафты, подложенной камкой зелёной, травчатой. И Марковне тож однорядку женскую пожаловала — красного бархата с жёлтыми вошвами, отороченную собольим мехом, с вызолоченными пуговками. Цена ей не менее двадцати пяти рублёв, в таких токмо знатные боярыни себя на люди вывозят.

Но лихо приходит тихо: в день пасмурный, нуднодождливый, когда сапоги, дёгтем смазанные, раскисали в лывах и волокли в церкви — ковчеги спасения — слякоть грязную, любимец патриарха дьякон Успенского собора Афанасий с лицом улыбчивым, надменным доставил в Казанскую в руки Неронову новоизданный служебник и грамотку-память от Никона.

— Великий государь патриарх кланяться тебе наказал, — с поклоном, вежливо объявил дьякон. — Ныне же чти её прихожанам.

Взял Неронов «память» ту и служебник, подождал, не удалится ли Афанасий, но тот не уходил, пока протопоп чёл про себя грамотку, а пристальными насмешливыми глазами вышаривал какой-нибудь за-мяти в лице настоятеля. Неронов прочёл спокойно, свернул грамотку, молча спрятал в узкий рукав рясы. Дьякон поднял палец, пошевелил им, как погрозил:

— Нынче же чти! — повторил. — И так во всяк день.

— Пошёл бы ты, дьяконец, а? — печально глядя на зарешеченную оконницу, попросил Неронов.

С ухмылкой на губах поклонился ему Афанасий и покинул Казанскую, шагая широко — брызги по сторонам, — как мастеровой, ладно сработавший своё ремесло.

Неронов немочно опустился на амвон, прикрыл глаза ладонью, стал поджидать братьев-боголюбцев. Первыми явились Аввакум с Даниилом Костромским и, почуя неладное, встревоженные, подступили к настоятелю. Неронов отнял от глаз мокрую от слёз ладонь, выговорил удушливо «пождём» и опять прикрыл глаза рукой.

Вскоре пришёл епископ Коломенский Павел, за ним Логгин с попом Лазарем. Рассадил их Неронов рядком, опасливо, как змею, потянул из рукава рясы «память», задумался, на неё глядя, вроде не решаясь огласить в ней указанное, и не решился, протянул епископу Павлу.

— Старшой ты средь нас, тебе и прочесть, — сказал и предостерёг: — Воздвиг дьявол бурю велию, и посланьице сие богомерзкое тому подтверждение, в нём наш аспид смертный яд отрыгнул. Чти, отче.

Павел с осторожею развернул грамотку, начал читать поначалу внятно, но чем далее чёл её, тем сильнее трусилась в руках «память».

«…И по преданию святых апостолов и святых отец, не подобает в церквах метания творити на коленях, но в пояс бы токмо вам их творити, да при чтении покаянной молитвы Ефрема Сирина заместо семнадцати земных поклонех творити вам токмо четыре в пояс, — чёл, терзаясь, епископ. — Аще бы и тремя персты все крестились неотговорно…» — Павел замигал, тщась сморгнуть слёзы. — Не могу далее, не разглядываю. И где он бредь такую вычитал, у каких таких апостолов…

Он слепо потыкал листком, возвращая его Неронову, тот взял и, помня в нём всякое слово, продолжил, не глядя в послание:

— «Аще и хвалу Господу, аллилуйю, возглашая, троили бы её, а не двоили, как ныне, да в символе веры слову «огнём» отпусту бысть». — Неронов скомкал хрусткую бумажку, скрипнул зубами. — Этакого яда в ней полно, не пожадничал светлейший. И вижу я — люто время настаёт по реченному Господом: «Аще возможет дух антихристов прельстить избранных».

Павел упал на колени, за ним дружно забухали в каменный пол коленями остальные. Епископ зарыдал, возопил, не отрывая лба от плит:

— Го-о-осподи! Спаси и помилуй нас, яко благ и человеколюбец!

Седые волосы Павла захлестнулись со спины на голову, укрыли её покровом белоснежным. Неронов поднялся, стоял на ослабших ногах, глядел невидяще на подымавшихся с пола братьев. Аввакум бережно под локоток поддержал изнемогшего епископа, отвёл с его лица волосы, пригладил.

Прихватив рукой сердце, Неронов исподлобья смотрел на испуганных дерзким посланием братьев, плакал.

— Вот оно, — шепнул, морщась. — Ноги дрожат и сердце озябло, видно, зима лютая в домах Божьих бысть хощет, — утёр лицо полой рясы — не до платка стало, — бросил на стол скомканную «память». — Бог не велит мне честь её православным. И вы не смейте. Пущай патриарх пьяной сам по церквам чуму эту сеет. В Чудов ухожу, в келью, стану молиться, не досаждайте мне. А ты, сыне Аввакум, добре служи по-прежнему Казанской Матери Божьей, что бы ни сталось — служи, яко и не было, — показал на памятку, — блевотины сей. Прощайте и благословляйте меня на подвиг страстной, даст Бог, свидимся.

— Гряди, отче, с Господом, — вздохнули на прощание притихшие братья.

Пока Неронов молился, прося заступы у Спасителя, в Москве случилось всякое: пропал темниковский протопоп, шептали — расстрижен и посажен в земляную тюрьму монастыря Спаса на Новом за язык свой долгий. Неизвестно куда запропастился епископ Павел, как в воду канул. Говаривали в народе, что булькнул с камнем на шее в Ильмень-озеро, а кто сотворил сие зло — недолго помнили одне круги по воде разбредшиеся. И на протопопа Аввакума попы Казанской церкви зароптали в голос, дескать, служит по старинке, а не по-новому, как налаживают в других храмах. Сам покою не имат и нас бессонными бдениями вкрай уморить хочет, патриаршему указу переча.

Муромский протопоп Логгин был в день недельный в соборной церкви Успения. Служил обедню сам патриарх в присутствии государя Алексея Михайловича с царицей Марьей Ильиничной. Всё шло ладом до переноса Святых Даров: вошед в алтарь, Никон снял с головы архидьякона дискос с частицами тела Христова и поставил его на престол, а чудовский архимандрит Ферапонт, неся чашу-потир с кровью Спасителя, замешкался, не переступил порог алтаря, остался по ту сторону Царских врат. Нарушение обряда не злоумышленное, но страшное. Усмотрел это Логгин и возопил: «Увы, рассечение телу и крови владыки Христа! Пуще жидовского действа игрушка сия!»