Казанова - Иен Келли Страница 47

Де Булонь и Пари-Дюверне надо было собрать деньги для финансирования от лица мадам де Помпадур французского военного училища. Хотя участие Казановы в создании первой во Франции полноценной лотереи отчасти произошло по воле случая, а отчасти благодаря его умению с легкостью обращаться с цифрами, дело состоялось и потому, что он познакомил Кальцабиджи и его брата Раньери с Пари-Дюверне. Международные дельцы, не чуждые искусства — Раньери написал либретто для опер Глюка «Орфей и Эвридика» и «Альцеста», — Кальцабиджи имели много общего со странствующим венецианцем Казановой, но хуже подходили для светского общества — Раньери страдал от ужасающей экземы, и братья плохо говорили по-французски. Годы в компании французских актрис и знатных сибаритов вроде де Берни, а также занятия Джакомо с Кребийоном наконец были вознаграждены, Казанова смог покорить парижан их собственным языком и модой.

Он объяснял тем, кто хотел купить билеты — много билетов во время игорной мании, — условия своей «генуэзской» лотереи. Предлагался фиксированный набор в девяносто цифр и возможность поставить на пять из них; один правильно угаданный номер возвращал игроку его ставку, три правильных номера — увеличивали ее в восемь тысяч раз, четыре. правильных — приносили выигрыш в шестьдесят тысяч раз выше ставки, а фулл-хаус (все угаданные цифры) мгновенно превращали людей в первых миллионеров во Франции. Затея имела ошеломительный успех.

Казанова осуществил одно из самых примечательных в истории возвращений. В течение нескольких месяцев он заново поставил себя в парижском обществе и открыл себе путь к получению одного из самых быстро сколоченных в середине восемнадцатого века во Франции состояний. Венецианец, знавший его, описал Казанову в письме из Парижа так:

[Казанова] держит экипаж и лакеев и великолепно одевается. Он имеет два прекрасных бриллиантовых кольца, пару изысканных карманных часов, нюхательные табакерки в золотой оправе и всегда носит много кружева. Он приобрел доступ — я не знаю как — в лучшее парижское общество. Он имеет долю в лотерее в Париже и хвастается что это приносит ему большие доходы. Ведет он себя весьма глупо и напыщенно. Одним словом, он невыносим — кроме случаев, когда рассказывает о своем побеге, что делает просто превосходно.

Эти годы, проведенные в Париже, были самыми приятными и благополучными в его жизни. Он имел более 120 000 франков в год от лотереи — только первый розыгрыш принес ему четыре тысячи — и в качестве одного из соучредителей вел переговоры о праве самостоятельно открыть шесть лотерейных отделений, все — в Париже, хотя в итоге лотерейные билеты стали продавать в нескольких крупных городах. Он держал эксклюзивные роскошные апартаменты на улице Сен-Дени, которые превратились в штаб-квартиру его бизнеса и его жизни, в привилегированный салон, где он продавал мечту о счастье, баловался каббалистическими пророчествами и соблазнял парижское общество своим обаянием и сказками о приключениях. «Париж был и остается, — писал он, — городом, в котором люди судят обо всем по внешнему виду. Нет другого такого [места] в мире, где было бы легче произвести впечатление».

Воспоминания Казановы о Париже, с мадам Помпадур на пике ее влияния, стилем рококо и салонами таинственного графа де Сент-Жермен, с театрами и гонками, сексуальными забавами и азартной праздной аристократией, похожи на описание роскошно костюмированных плясок смерти. Один эпизод, в частности, выделяется удивительным предвидением в нем тех ужасов, что придут потом в Париж, и типичным умением Казановы находить проявления человечности in extremis, в крайностях. Предполагаемый цареубийца и бывший солдат Роберт Франсуа Дамьен должен был быть казнен первого марта 1757 года на Гревской площади. Есть несколько описаний и гравюр этой экзекуции. Дамьен умирал четыре часа. Его кожу раздирали раскаленными клещами, поливали расплавленным свинцом, его кастрировали, и конец его страданиям пришел только тогда, когда его привязали к четырем жеребцам, которых пустили бежать в различных направлениях, таким образом разорвав несчастного на части.

Казанова, никогда не получавший удовольствия от насилия, проявил интерес к реакции толпы и, в частности, немолодой уже либертенки Анджелики Ламбертини. Пока она смотрела на казнь, она позволяла задирать свои юбки графу Эдуардо Тиретту из Тревизо — знакомому Казанове по Венеции и известному во всем Париже как Граф Шесть Раз. Это свое прозвище граф подтвердил Казанове, когда тот пришел к нему на завтрак. Накануне ночью Тиретта занимался любовью с Ламбертини «всего лишь пять раз» — предел, как можно отметить, в то время считавшийся абсолютным и невозможным с медицинской точки зрения.

Правда, Казанову более впечатляла другая характеристика Тиретты как любимого жиголо Парижа — его благосостояние. Как записывает Джакомо, во время пыток Дамьена граф сперва ласкал Ламбертини, а уже затем — по мере нарастания мучений преступника — начал с ней непосредственный половой акт. Это момент садистской прозы с точки зрения свободного сплетения в нем ужаса и темных элементов человеческой сексуальности, но одновременно в своем роде предвосхищение появления театра ужасов «Гран Гиньоль».

Потом с Казановой что-то случилось — неожиданно, потому что это было немодно. Он и Манон Балетти влюбились друг в друга. И, что необычно для истории Казановы, до нас дошли ее переживания по поводу их связи, так как до самой смерти он берег более сорока ее любовных писем. Манон была его ближайшей соседкой в течение первых месяцев пребывания в Париже, и он почти каждый день ел за одним столом с ее семьей. Она пленила его с первой же встречи, и уцелевший ее портрет кисти Натье в том возрасте, в семнадцать лет, намекает на одну из причин почему. Она была практически эталоном красоты своего времени; с розовыми губами, созревшая, нежная как цветок у нее на лифе, с ясным, добрым, прямым взглядом. Она достаточно быстро призналась ему в любви, как следует из писем, которые хранятся в Пражском архиве. Писала Манон обычно поздно ночью, заканчивая послание поцелуями, как будто бы они с Джакомо уже были любовниками, и писала ему их с откровенностью, страстью и обожанием: «Ах, как я желаю, чтобы отсутствию [вашему] пришел конец… Верю, что люблю вас». Но он мудро сдерживается, обещая однажды жениться и зная, что ее семья, дружбой которой он так дорожит, никогда не простит ему, если она станет просто очередной девушкой из списка его побед. Ее письма проливают новый свет на Казанову в состоянии любви, ее девичья рука повествует о драме собственного первого увлечения, описывая путь от растущей влюбленности к тихому отчаянию.

Манон, как и Анриетта, была музыкально одаренной и пленила Казанову сочетанием образованности и драматической одаренности; она также писала пьесы и исполняла их, используя реквизит и костюмы из семейного магазина на четвертом этаже дома на улице Пти-Лион, и Казанова, помимо прочего, был ей аудиторией. Ее воображение пленяли романтические приключения на сцене, и вряд ли на нее мог не произвести впечатление молодой мужчина, которого обожали ее брат и мать и который ворвался в ее жизнь, словно по замыслу гениального режиссера, явившись среди зимней бури, сбежав из тюрьмы и принеся с собой дух сексуальной и романтической опасности.

Но она была обручена с другим. Семья Манон приняла от ее имени предложение руки и сердца от музыканта по имени Климент. Это был бы хороший и безопасный союз (и неплохо материально обеспеченный), однако Манон сразу влюбилась в Казанову. «Если бы Вы только знали, как упорно я пыталась победить в себе нежность, которую чувствовала к Вам, — пишет она, — [но] мне это не удалось». Зная от своего брата или просто понимая интуитивно, что возраст и жизненный опыт создают слишком большой разрыв между ними, она оказалась достаточно умна, чтобы признать, что ее чувства были своего рода поклонением герою, но в то же время и чем-то гораздо более опьяняющим. «Я наслаждаюсь Вашим обществом больше, чем чьим-либо еще… но я говорю себе: это потому, что он веселый и умный, и оттого не удивительно; но в итоге мне становится тяжело, если день минул, а я Вас не увидела… Я стала печальна, мечтательна и вижу, что когда мечтаю, то только и всегда о Вас». Ее боль эхом отдается в веках, равно как и ее метания между увлечением, приличиями и гордостью. Она в отчаянии с самого начала хотела знать, любил ли ее и Казанова. «Что со мной будет? Как глупо, что я люблю кого-то, кто равнодушен-ко мне… но иногда потом я думаю, что, возможно, и Вы можете меня любить, но что Вы не посмели проявлять какие-либо признаки Вашей любви в силу обстоятельств, [моей помолвки и семьи]?»