Оренбургский владыка - Валерий Поволяев Страница 47

По степи пробежался мороз, деревья, примыкавшие к станции, обрели вид сказочный, стали выше и объемнее, в розовом утреннем свете иней искрился дорого, слепил людей, и они восторженно радостно чмокали.

Вблизи от казаков, в мелкой канавке, вырытой когда-то, видимо, для хозяйственных нужд, а потом заросшей, отдыхал человек в яловых сапогах и солдатской шинели. На шинели выделялись мятые офицерские погоны со звездочками, нарисованными химическим карандашом и тронутыми потеками. К воротнику были пришиты и зеленые петлицы Отдельного корпуса пограничной стражи. Это понравилось казакам, потому что фронтовики петлиц давно уже не носили, многие спороли их вместе с погонами, в некоторых частях погоны спороли даже командиры полков, — иначе солдаты могли поднять их на штыки.

— Во, прапорщика к нам прибило, — не замедлил отметить Удалов.

Он ловко оживил костер, кинул в огонь несколько мелко нарубленных ножом дощечек и позвал соседа:

— Земеля, прибивайся к нашему берегу!

Тот приподнялся над канавой, огляделся.

— Спасибо, — произнес он сиплым от простуды, спокойным голосом.

Офицерской спеси в нем не было — видимо, чин ему присвоили недавно, на впалых щеках серебрилась щетина, да и поседел прапорщик рано.

— Чего скрипеть костями в одиночестве, — Удалов поперхнулся холодным воздухом, закашлялся, — вместе скрипеть веселее.

— Это верно, — молвил прапорщик и выдернул свое тело из смерзшейся, засыпанной снегом канавы, следом вытащил сидор.

Порывшись в нем, прапорщик достал объемистую оловянную фляжку, обтянутую шинельным сукном, встряхнул. Фляжка была тяжелая. Прапорщик аккуратно поставил ее к ногам Удалова.

— Вот, — произнес он тихо, — мой взнос.

Удалов обрадованно потер руки, подхватил фляжку, прилип носом к горлышку:

— Шнапс?

— Спирт.

— Чистый?

— Как слеза. Ни капли воды в нем еще не было. Если, конечно… — пограничник растянул губы в сухой жесткой улыбке, — в госпитале меня не надули. Я ведь за этот спирт отдал золотой немецкий медальон.

— Кучеряво! — невольно восхитился Кривоносов. — За золотой медальон мы бы на этой станции полвагона крупы выменяли б.

Удалов — главный на нынешний день по «котловому довольствию» — с трудом провернул ложку в ведре. Варево получилось густым, с вязким мясным духом, от которого во рту образовывалась невольная слюна, — так вкусно пахло из ведра…

— Что с возу упало, то пропало, — сказал Сенька пограничнику, — сейчас позавтракаем — веселее станет. А со стопочкой — м-м-м, — Кривоносов восхищенно покрутил головой. — Как тебя величают?

— Потапов.

— А по имени?

— Потапов и все, имя не обязательно.

— Где охранял границу, Потапов?

— На западе. В Польше.

— Далековато тебя занесло, — присвистнул Сенька.

Пограничник не отозвался, молча протянул руки к огню, погрел их вначале с одной стороны, с тыльной, потом, как лепешку, перевернул, погрел с другой стороны.

— В родные края потянуло?

У пограничника мелко и жестко задергалась щека, он прижал к ней пальцы.

— Нет.

— И с семьей неохота повидаться?

— Нет у меня семьи, — хмуро произнес пограничник.

— Это как? — Кривоносов прижмурил один глаз. — У всех есть, а у тебя нет?

— Вот так и нет, — хмуро и медленно проговорил пограничник. — Германский снаряд попал в дом, а в нем — двое моих детей и жена. Все сгорели. Я же в это время гонял немецких велосипедистов. Вернулся домой, а там… — пограничник обреченно махнул рукой.

— Прости, брат, — Кривоносов вздохнул, — не думал разбередить тебя.

Пограничник вновь махнул рукой — чего, мол, извиняться? Против судьбы не попрешь. Осталась лишь дырка в душе, наполненная болью, скулежом, слезами — рана, одним словом.

После кулеша Сенька сбегал на станцию, узнать, не предвидится ли какое-либо, хотя бы малое, движение поездов на Оренбург, — вернулся с тощей, остро пахнущей свежей типографской краской газеткой в руках.

— Сидим, братцы, мертво, — мрачным голосом сообщил он, — ни туды ни сюды. Большевики запечатали нас на этой станции, не оставив ни одной щелки — как мух в консервной банке.

— Суки! — коротко и выразительно среагировал на это сообщение Удалов.

— Статеечку вот притартал [27], — Сенька взмахнул газетой, — нашего одного знакомого…

— Кто же из нас мог опуститься до такого, чтоб стать писателем, а? — Удалов ткнул Бембеева локтем в бок: — Уж не ты ли?

Калмык засмеялся так заливисто и выразительно, что ответ был ясен без всяких слов:

— Дутов!

Удалов изумленно поцецекал языком:

— Вот те, бабушка, и козел в огороде… Читай вслух!

Статья Дутова была патриотическая, страстная, доставалось в ней всем — и Ленину, и Бронштейну [28], и Апельбауму [29], и Кобозеву, окончательно заменившему Цвиллинга, бесследно исчезнувшего несколько дней назад, — словом, всем «сестрам по серьгам». Членов Совета рабочих и солдатских депутатов Дутов называл «торгашами своей совестью», большевиков — «наемниками Вильгельма» и «грабителями государственных банков», дезертиров обвинил в том, что они, «бессильные с врагом-немцем, пробуют силу штыка и пулемета на безоружном жителе».

Удалов привычно запустил пятерню под шапку, поскреб макушку.