Грибоедов - Екатерина Цимбаева Страница 46

Актеры были в первую очередь чтецами, и спектакли походили на оперы в концертном исполнении, когда певцы только голосом и очень сдержанными жестами передают все, что при обычном исполнении они передали бы еще и костюмами, движениями, объятиями или схватками на мечах. Такой театр не знал полутонов: спектакль либо удавался, либо проваливался, среднего было не дано. Отличная пьеса при талантливых актерах доставляла зрителям удовольствие; плохие же актеры не доносили до публики текст, а игрой восполнить его не могли, и спектакль терял смысл; отличное исполнение плохой пьесы так явно выпячивало все ее недостатки, что спасти положение было невозможно. Автор и актер оказывались прочно связаны — оба должны были быть хороши под угрозой освистания обоих. Хорошие актеры выходили на сцену только в шедеврах. Плохие актеры шедевров сторонились, а плохие авторы не держались на сцене более одного представления. Отбор был жестким, но справедливым, и обижаться не приходилось.

Шаховской был в восторге от первой пьески Грибоедова. Он настолько проникся ее достоинствами, что начал сочинять собственную комедию стихами, а не прозой, как прежде. Он вообще необычайно легко воспринимал новые веяния и послушно следовал им, в каком бы противоречии друг с другом они ни были. В сущности, он считал себя не сочинителем, а умелым и талантливым подражателем.

Репетиции еще не начались, но Шаховской усиленно звал Грибоедова в Петербург, убеждая, что без него пьесу никак нельзя ставить. Александр и сам рвался в столицу, но, пока шла война, не мог, конечно, отпроситься из полка. Наконец, в середине июня до Польши дошли вести о страшной битве при Ватерлоо, где англичане и пруссаки под командованием герцога Веллингтона разбили наскоро собранную армию Наполеона (сражение состоялось 18 июня, но в России пользовались старым стилем и о европейских событиях узнавали в то же число, когда они и произошли, только двумя неделями позже). Многие вздохнули с облегчением: наконец-то с супостатом покончили! Но Кологривов был угнетен: поражение французов знаменовало закат его карьеры. Он очень охотно разрешил Степану с другом взять новый отпуск, на сей раз на год, без сохранения жалованья и выслуги лет.

В конце июня они были уже в Петербурге. Здесь отыскало Александра письмо матери, наконец разобравшейся в запутанных мужем делах. Она все подсчитала и обнаружила, что за нею и ее двумя детьми всего кругом числится 144 души в двух владимирских деревнях, общей ценой в 29 тысяч рублей, да при этом долгу 58 тысяч рублей, из которых полторы тысячи взяты у крестного отца Марии и Александра — Николая Яковлевича Тинькова, еще две тысячи у купцов и знакомых (все это — мелочь), пять тысяч — из опекунского совета под залог имений, а все остальное Сергей Иванович остался должен своей же жене, по распискам, взятым у нее на сохранение. Настасья Федоровна в деловых вопросах была несильна, но тут послушалась советов умных людей и предложила сыну не делить имения, а все — и крестьян, и земли, и долги — передать Марии в вечное и потомственное владение. От этого всем будет прямая выгода: Мария получит приданое, крестный с нее долг не потребует, мать, само собой, тоже, поскольку жить они будут вместе. Таким образом, имение почти очистится от долгов, только проценты по закладным надо будет платить.

Правда, Александр окажется без единой копейки и без единого крепостного. Но такова уж доля мужчины — пусть трудом своим зарабатывает состояние и чины. Настасья Федоровна с раздражением слышала стороной о разгульной и бесполезной жизни сына; тот все еще оставался корнетом неблестящего полка, даже заслуг военных не имел. Вот она и решила хоть голодом, да принудить его к делу. Грибоедов не стал вдумываться в побуждения матери. Он любил сестру, не сомневался, что как-нибудь проживет без отцовского наследства, и не глядя подмахнул доверенность на раздел в соответствии с желаниями Настасьи Федоровны. С 30 июня 1815 года он стал в буквальном смысле нищим, даже жалованья не получал.

По молодости лет он не заметил перемены в своих обстоятельствах. Носитель хорошей фамилии, тем более кавалергард или гусар, мог весьма долго жить в Петербурге в кредит. При том и обыкновенные нужды были дешевы, разорить могла только карточная игра, но картами Грибоедов не увлекался. Они со Степаном устроились очень дешево — в доме театральной дирекции, на одной лестнице с Шаховским. Веселая суета актерского мирка пришлась им по душе, но об уединении и удобствах здесь приходилось забыть. Александр купил фортепьяно, без которого кое-как обходился в предыдущий приезд в столицу, и начал оглашать дом руладами в самое неожиданное для соседей время. Изредка по утрам он выбирался к Фильду, что казалось ему несколько неловко: вдруг офицер затесывается в компанию барышень и малолетних, обычных учеников пианиста. Ирландец не находил в его технике недостатков и ставил ее в пример даже лучшему своему воспитаннику Мише Глинке. Но его глубоко возмущала привычка Грибоедова к импровизациям, которые тот никогда не записывал и не запоминал. Фильд видел в этом барственную небрежность и горячо убеждал Александра не бросать звуки на воздух, ведь порой у него получались замечательные и оригинальные мелодии. Тот, однако, пропускал советы мимо ушей, никогда даже не думая о себе как о композиторе.

Светский сезон в Петербурге начинался раньше московского. Уже 30 августа, в день тезоименитства императора (и Грибоедова), по традиции давали новый балет. В то лето в Россию вернулся Дидло, и все с восторгом предвкушали возобновление его постановок. Грибоедов впервые увидел творение гениального балетмейстера. Стоя в толпе офицеров, заполнивших партер до отказа, он с возрастающим изумлением смотрел на нимф в легких одеяниях, скользивших среди волшебных садов и струй настоящих фонтанов. Танцовщицы летали по воздуху, скалы двигались, плескалось море, и в заключение сцена превратилась в чарующее царство любви (давали балет «Ацис и Галатея»). Дидло ценил в танцах не прыжки и пируэты, но прежде всего грациозное положение тел исполнительниц, игру страстей на их лицах.

Оттого героини его балетов не были излишне худы или мускулисты, а напоминали прекрасные статуи. Француз плел из них, как из цветов, гирлянды и венки, возносил в небеса, группировал живописно и очаровательно. В его балетах женщины решительно преобладали, они являлись феями и одалисками, и даже мужские роли нежных любовников исполняли танцовщицы.

Роскошные картины Дидло, томные взгляды его нимф, особенно красавицы Истоминой, их слегка прикрытые красы приводили зал в неистовое волнение. Грибоедов, как и все, покорился чарам невиданного прежде искусства. Балеты стали его страстью.

Между тем в драматическом театре приближался бенефис певицы Нимфодоры Семеновой. В ее пользу давали оперу «Эфрозина и Корадин» и «Молодых супругов» Грибоедова. Актеры приняли пьесу Александра с удовольствием. Закулисной борьбы из-за нее не разгорелось: просто три лучших актера столицы — Екатерина Семенова, Сосницкий и Брянский — забрали комедию для совместного выступления в начавшемся сезоне. Пьеса оказалась очень сценична, хотя читать ее скучновато. Актеры в ней играли без труда, автор не навязывал им никакой манеры исполнения, позволяя делать что угодно.

Александр внезапно оказался в самой гуще театральных интриг. Шаховской репетировал одновременно его пьесу и свою большую пятиактную комедию в стихах «Урок кокеткам, или Липецкие воды». В новом сочинении князя должна была после долгого перерыва предстать перед зрителями прежняя соперница Екатерины Семеновой в трагедии — очаровательная Мария Вальберхова. Она отличалась превосходным воспитанием, благородными манерами, фацией и красотой, но не имела великого таланта в изображении сильных страстей. Отказавшись от состязания с Семеновой, она решила попробовать себя в комедийном репертуаре. Шаховской был рад ее возвращению на сцену, предвидя оживление публики. Однако Семенова, хотя и осталась победительницей в трагедии, не желала терпеть Вальберхову на одних подмостках с собой и взяла себе комедийную роль в пьесе Грибоедова под предлогом поддержки своей младшей сестры Нимфодоры. Некогда они обе учились у Шаховского, но Вальберхова осталась ему преданна, а Семенова перешла к другому знаменитому театралу — Гнедичу, полной противоположности Шаховскому решительно во всем.