Петр Фоменко. Энергия заблуждения - Наталия Колесова Страница 46

Премьера спектакля «Триптих» в «Мастерской Петра Фоменко» – значительное событие нынешнего театрального сезона. Наконец увидел свет спектакль, над которым труппа во главе со своим лидером кропотливо и мучительно работала с перерывами последние три года. Этой постановкой открывается малая сцена в новом здании театра, обнаруживающая неожиданные и неисчерпаемые возможности этого пространства. И главное – снова Пушкин, столь преданно любимый Петром Фоменко автор. (Вспомним телеспектакли «Метель», «Гробовщик», «Бориса Годунова» в ГИТИСе, «Пиковую даму» у вахтанговцев и «Египетские ночи» в «Мастерской».)

«Триптих» – это эволюция жанра, соединение несоединимого, единство и борьба. В сценическую композицию вошли маленькая поэма «Граф Нулин», маленькая трагедия «Каменный гость» и эскизная сцена из «Фауста» «Мне скучно, бес…», инкрустированная фрагментами из черновиков Пушкина, «Фауста» Гёте и поэтической картины Иосифа Бродского «Два часа в резервуаре» – своеобразного манифеста Анти-Фауста XX века.

В своем новом поэтическом спектакле Петр Фоменко выстраивает такую объемную, детализированную полифонию из собственно поэтических строк, звуков, движений тел и материй, классической музыки и романсов, теней и предметов, живого огня и потустороннего света, что охватить всю эту многоплановость в единой фразе, абзаце и даже странице трудно, почти невозможно. А разделить на компоненты, «разъять музыку» на звуки, подобно пушкинскому же Сальери, – значит загубить очарование зрелища в амбициозной попытке анализа. Хотя…

«Тарквиний новый»

«Граф Нулин» в версии театра обозначен как «Граф N» и отнесен к жанру «сантиментального анекдота в стихах». В том, как аттестуется главный герой (Карэн Бадалов), явственно прослушивается и «нуль» – провинциальный соблазнитель, бессмысленный и пустой, не лишенный «хлестаковства» в своем стремлении рисоваться. Этот «нуль» рифмуется и с кольцом монокля графа, так удачно порой ныряющим в рюмку с водкой. Режиссер настоятельно стремился увести своих изобретательных актеров от водевильной основы прелестного пустяка, рожденного пушкинским гением. Но именно там, где им удается подойти вплотную к настоящей комедии положений, и возникает та театральная стихия, которая горячей волной словно обдает публику, вовлекая ее в калейдоскоп комических нелепиц, суеты, погонь, пощечин, разлетающихся шлепанцев, халатов, чепцов, вызывая в зале счастливый смех и аплодисменты.

На занавесе – хрестоматийный пушкинский профиль с бакенбардами, за которым сверху подглядывает амур. Публика в малом зале располагается просторным амфитеатром, крутые лестницы ведут на галерею, где находятся покои героини водевиля – Натальи Павловны (Галина Тюнина) и спальня заезжего графа. На платформе под колосниками – Сочинитель с пером, гитарой и подзорной трубой (он же сосед Лидин) в портретном гриме Пушкина (Кирилл Пирогов). Вся комедия преподносится зрителям в его вольном пересказе, он ведет действие – представляет персонажей, дает им остроумные характеристики, суфлирует и выручает в пикантные моменты, подглядывает и подсмеивается. Иногда они с Барином (Максим Литовченко), шикарным гусаром в прошлом, ныне пробавляющимся забавами с горничной Парашей (Мадлен Джабраилова) и невинным пьянством под видом охоты, поют под гитару «Где друзья минувших лет?» на стихи Дениса Давыдова, романс «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я» или сокрушенное «Жомени да Жомени, а об водке – ни полслова!». Максиму Литовченко удается так великолепно интонировать в трех регистрах имя жены «На-та-ша!» (порой сбиваясь на «Па-ра-ша!»), что «работает» даже минимум текста.

«Граф Нулин» – это пиршество деталей, забавных находок, предметных эквивалентов поэтическому слову, это игры рифм с жестами, позами, акцентами и миром изящных мелочей – калош, цилиндров, графинов, яблок, саквояжей. Та манера, с которой актеры преподносят поэтический текст, чуть подчеркнуто артикулируя и акцентируя рифмы твердым, не сглаженным финалом каждой строки, в последующих частях спектакля получит полное развитие. Пока же перед нами живая поэзия, не заболтанная по-бытовому, а отточенные стихи в такой кристальной чистоте, что аж звенят, как хрустальные клавиши челесты. Герои подхватывают текст «с подачи» друг друга, строки, словно кольца серсо, перелетают от одного к другому: «В последних числах сентября, презренной прозой говоря…»

Однако и деталей рассыпано повсюду щедро. Здесь и «роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный», страницы которого листает в такт скучающая героиня, и Параша в бархатном господском капоте, «наперсница ее затей», и слуга-француз со своим «allons, courage!» (Олег Нирян), и «опасно раненный, печальный» экипаж с единственным оставшимся в живых колесом, и слуги Филька-Васька, оборачивающиеся то конем, то скрипящими дверьми.

Прелестны сетования графа (это, правда, «от себя», «сверх» Пушкина и подозрительно напоминает монолог Чацкого про «дым Отечества»), как бы французский подстрочник монолога Нулина, бранящего святую Русь, холеру, гололед, дикость и вздыхающего: «О,Paris!» Легким намеком на грядущий сюжет «Каменного гостя» звучит водевиль Паэра «Капельмейстер, или Прерванный ужин», в духе домашнего музицирования исполненный хозяйкой и гостем на два голоса. Откровенность заигрываний обоих балансирует на грани дозволенного. Наталья Павловна кокетничает, отставляя ножку и пожимая кавалеру руку. А как граф «к ней подвигает свой прибор», недвусмысленно взбираясь на стул, как он инспектирует наряд хозяйки на предмет «все это к моде очень близко», как его рука трепещет вокруг ее талии и так далее… Пластическая свобода Карэна Бадалова позволяет ему не только продемонстрировать балетную растяжку в первом выходе, исполнив шпагат на разъезжающихся платформах, но и устроить целый дивертисмент из бесславного соблазнения и погони. «Или – или!» – и истомленный желанием граф, кипящий, как самовар, «пока не отвернула крана хозяйка нежною рукой», крадется со свечой в спальню хозяйки, теряя шлепанцы, путаясь в полах халата и исторгая стоны вожделения, когда на его пути огонь свечи выхватывает откровенные фрагменты гигантского гобелена по картине Рубенса «Тарквиний и Лукреция». Но, получив пощечину и с ужасом восклицая под «Летучую мышь» Штрауса: «Какой позор, о Боже мой!», «Тарквиний новый, на все готовый» носится по дому, обнаруживая своих и чужих слуг в объятиях друг друга, обрывая занавеси в попытке скрыться. Переполох успокаивается, гобелен повешен вверх ногами, Филька-Васька валятся в кучу, и ночь до рассвета наполняется чудесными звуками – храпами, вздохами любви, в которых участвуют люди, лошади, собаки, куры, гуси – словом, все живое в имении.