Первая мировая война. Миссия России - Дмитрий Абрамов Страница 46

А в эти часы вот что происходило в городе и за городом. Запасные войска, их было, как говорят, до 20 тысяч, пошли в город беспорядочной массой. К ним пристали рабочие с загородной фабрики «Морозовской мануфактуры». И эти тысячи направились, конечно, к центру власти — губернаторскому дому. А некоторые из солдат, заночевавшие в городе, успели уж учинить убийство… Один из них не отдал чести встретившемуся молодому офицеру. Тот сделал ему выговор… этого было довольно. Офицера оскорбили как-то еще. А он тоже не сдержался, и толпа хотела учинить над ним насилие. Он побежал, толпа за ним. Он спрятался на чердаке церковного дома. Но его там нашли и выбросили через слуховое окно с третьего этажа на землю. Очень дурное предзнаменование.

А губернатору полиция по телефону сообщила обо всем. Видя неизбежный конец, он захотел тоже исповедаться перед смертью, но было уже поздно. Его личный духовник, прекрасный старец протоиерей Лесоклинский не мог быть осведомлен, времени осталось мало. Тогда губернатор звонит викарному епископу Арсению и просит его исповедать по телефону… Это был, вероятно, единственный в истории случай такой исповеди и разрешения грехов… Епархиальный архиерей Серафим был тогда в Петрограде.

В это время толпа ворвалась уже в губернаторский двор. Учинила, конечно, разгром. Губернатора схватили, но не убили. По чьему-то совету, не знаю, повели его в тот самый «комитет», который уговаривал его уехать из города. Вот я, грешный, с духовником был свидетелем следующей картины. Я ее опишу подробней, ведь так начиналась «бескровная революция»… Сначала по улице шли мимо архиерейского дома еще редкие солдаты, рабочие и женщины. Потом толпа все «совещалась». Наконец, видим, идет губернатор в черной форменной шинели с красными отворотами и подкладкой. Высокий, плотный, прямой, уже с проседью в волосах и в небольшой бороде. Впереди него было еще свободное пространство, но сзади и с боков была многотысячная сплошная масса взбунтовавшегося народа. Он шел, точно жертва, не смотря ни на кого. А на него, как сейчас помню, заглядывали с боков солдаты и рабочие с недобрыми взорами. Один солдат нес в правой руке (а не на плече) винтовку и тоже враждебно смотрел на губернатора…

Комитет находился в городской Думе, квартала за два-три от собора и дворца. Я предложил духовнику подняться на второй этаж, где жила часть соборного духовенства: старый, умный, образованный кафедральный протоиерей отец Соколов и другие. Что может статься и с духовенством теперь? Лучше уж встретить смерть всем вместе… И мы были свидетелями дальнейших событий. Толпа, вероятно, требовала от комитета убийства губернатора, но он не соглашался и предложил посадить его под арест на гауптвахту. Это одноэтажное небольшое помещение было между собором и дворцом. Рядом с ней стояла традиционная часовая будка, расписанная черными полосами. Толпа повела губернатора по той же улице обратно. Но кольцо ее уже зловеще замкнулось вокруг него. Сверху мы молча смотрели на все это. Толпа повернула направо за угол реального училища к гауптвахте. Губернатор скрылся из нашего наблюдения. Рассказывали, что масса не позволяла его арестовать, а требовала убить тут же. Напрасны были уговоры. Вышел на угол — это уже в нашем поле зрения — Червен-Водали, влез на какой-то столбик и начал говорить речь, очевидно, против насилия. Но один солдат прикладом ружья разбил ему в кровь лицо, и того повели в комитет. На его место встал полковник Полковников, уже революционно избранный начальник, и тоже говорил. Но прикладом ружья и он был сбит на землю.

— А вступись вы, владыка, отступили бы те убийцы и разбойники? — с дрожью в голосе спросил третий батюшка лет тридцати пяти, с благородными чертами лица и в очках.

— А мы, духовные?.. Я думал: вот теперь пойти и тоже сказать: не убивайте! Может быть, бесполезно? А может быть, и нет? Но если и мне пришлось бы получить прикладом, все же я исполнил бы свой нравственный долг… Увы, ни я, ни кто другой не сделали этого… И с той поры я всегда чувствовал, что мы, духовенство, оказались не на высоте своей… Несущественно было, к какой политической группировке относился человек. Спаситель похвалил и самарянина, милосердно перевязавшего израненного разбойниками иудея, врага по вере… Думаю, в этот момент мы, представители благостного Евангелия, экзамена не выдержали, ни старый протоиерей, ни молодые монахи… И потому должны были потом отрабатывать.

Толпа требовала смерти. Губернатор, говорили, спросил:

«Я что сделал вам дурного?»

«А что ты нам сделал хорошего?» — передразнила его женщина.

Рассказывали еще и о некоторых жестокостях над ним, но кажется, это неверно. И тут кто-то, будто бы желая даже прекратить эти мучения, выстрелил из револьвера губернатору в голову. Однако толпа — как всегда бывает в революции — не удовлетворилась этим. Кровь — заразная вещь. Его приволокли на главную улицу, к памятнику прежде убитого губернатора Слепцова. Это мы опять видели. Шинель сняли с него и бросили на круглую верхушку небольшого деревца около дороги, красной подкладкой вверх. А покойного губернатора толпа стала топтать ногами… Мы смотрели сверху и опять молчали… Наконец, это было уже, верно, к полудню или позже, все опустело. Лишь на середине улицы лежало растерзанное тело. Никто не смел подойти к нему. Оставив соборный дом, я прошел мимо него в свою семинарию, удрученный всем видимым… Не пойди я на раннюю службу и исповедь, ничего б того не видел. В чем тут Промысел Божий?…

Темным вечером тайно прибыл викарий епископ Арсений, исповедовавший убитого утром, вместе с духовником отцом Лосоклинским, взяли мы на возок тело и тайно похоронили. Так открылся первый день революции в нашей Твери. Семинаристов мы распустили лишь за два-три дня перед этим за недостатком средств на содержание. Дальше припоминаю два собрания педагогов и духовенства.

Не помню, дня через три или четыре после полного переворота, в зале мужской гимназии собрались педагоги всех учебных заведений, включая низшие, чего прежде никогда не бывало. Было около двухсот-трехсот человек. Какой-то комитет, неизвестно мне, кем избранный, предложил резолюцию: приветствовать новое революционное правительство, возглавляемое тогда князем Львовым. Заранее была заготовлена и резолюция. Прочитали ее нам. Должно быть, употребили и слово «бескровная»… А у нас только убили и истоптали губернатора. Но если в Твери это слово и опустили, то повторяли его по всей России, суть одна. Председательствовавший преподаватель гимназии Андреев, тоже из семьи духовенства, спрашивает:

«Все ли согласны?».

Несколько человек отвечают, что согласны.

«Несогласных нет?».

«Я не согласен», — говорю с места.

Молчание и замешательство. Рядом со мной сидел директор коммерческого училища, он же соборный староста, из давнего рода тверских купцов Коняевых. Изящный, тонкий, благовоспитанный, деликатный, он, вставши, нежно и почтительно обратился ко мне с вопросом:

«Ваше высокопреподобие, отец архимандрит! В такой исключительный час вы разошлись с большинством. Не соблаговолите ли поделиться с нами мотивами, какие побудили вас к такому решению?».

«Я не только ректор семинарии, но еще и представитель Церкви. Вы теперь торжествуете. Но неизвестно еще, что будет дальше. Церковь же в такие моменты должна быть особенно осторожна», — говорю.