Лихие гости - Михаил Щукин Страница 46

С утра он еще появлялся в конторе, отдавал распоряжения, подписывал бумаги, которые подавал ему Агапов, но к обеду уже взгляд туманился, Захар Евграфович невпопад начинал отвечать и не выпускал из рук карманных часов, высчитывая не только часы, но и минуты, когда вернется Луиза, закончив уроки в приюте. Он хотел держать ее за руку, слышать звенящий смех; он шалел, когда она негромко, чуть нараспев произносила: Луканьин. Ксения все видела, но ничего не говорила, только смотрела на брата долгим, тихим взглядом, и во взгляде этом было сплошное недоумение — она не знала, как ей следует поступить: осудить Захара или, наоборот, порадоваться за него. Сам же Захар Евграфович остывал лишь рано утром, когда купался в ледяной проруби. А все остальное время сжигала его неодолимая страсть, вспыхнувшая скоро и ярко, как сухой хворост. О своих чувствах он не говорил Луизе, лишь смотрел на нее и терял дар речи. Когда же пытался обнять и поцеловать, она всякий раз гибко выскальзывала из его рук и сразу же, повернув голову, нежно улыбалась, словно просила прощения. В такие моменты Захар Евграфович едва-едва себя сдерживал, чтобы не взять ее силой. Все-таки помнил и старался даже понять, что она совсем недавно потеряла мужа.

Зима приближалась к своему исходу, погода стояла — лучше и не придумать: каждый вечер шел неслышный снежок, и казалось, что он теплый. К ночи поднималась большущая круглая луна, роняла на землю свой негреющий свет, и снег, только что выпавший, искрился, и качались над ним невесомые голубые тени. Захар Евграфович, употребив все свое красноречие, на какое был способен, уговорил Луизу покататься, и сам взялся править сильным скаковым жеребцом Громом, запряженным в легкие, почти игрушечные санки, застланные ковром и волчьей полстью [19].

Гром, застоявшийся в конюшне, понес с такой силой, что Луиза испуганно вскрикнула, но затем замолчала, успокоилась и рассмеялась, словно вторила медному колокольчику, который бился под дугой. Пролетели по Александровскому проспекту, миновали Вшивую горку, свернули на лесную дорогу, и глухой стук копыт и звон колокольчика заметались между темными елями, стряхивая с широких веток свежий, еще неулежалый снег. И так славно было мчаться по узкой лесной дороге, осиянной зыбким лунным светом, подставляя лицо встречному ветерку, так сильно и гулко бухало сердце, такая сила закипала в руках, что Захар Евграфович не удержался и запел неведомую, без слов, песню, которая вырвалась сама собой из его груди.

Прямая дорога, просекая густой ельник, летела вперед. Гром бил копытами в накатанный снег, высекал мелкие крошки, и они успевали на лету блеснуть под лунным светом, будто цветные камни.

И вдруг услышал Захар Евграфович, что Луиза подпевает ему, также без слов, и что голос ее звучит радостно и нежно. Он натянул вожжи, остановил Грома, крутнулся на облучке и упал в ноги Луизе.

Темные ласковые глаза были рядом, они блестели, и казалось, что таится в них невысказанное ожидание. Захар Евграфович протянул руки, положил их на плечи Луизе и притянул к себе, чтобы сияющие эти глаза, завораживающие его, были еще ближе. Но узкая теплая ладонь легла ему на губы, и он различил прерывистый шепот:

— Мсье Луканьин… Не глядьеть… Глаза… — и она показала рукой вперед, вдоль дороги, — глаза… там…

Захар Евграфович не понимал. Тогда она прижала ладони к его щекам, заставила повернуться и снова прошептала:

— Не глядьеть…

Он послушно сидел, не оборачиваясь, а за спиной у него — непонятный, вкрадчивый шорох, а затем тихий-тихий, почти неразличимый шепот:

— Глядьеть…

Захар Евграфович обернулся, и пресеклось дыхание. Выступая из вороха одежды, словно из воды, Луиза сделала по волчьей полсти короткий шаг навстречу к нему и будто засияла всем своим обнаженным телом: покатыми узкими плечами, плавным изгибом бедер, тонкими руками, беззащитно скрещенными на полной груди. Захар Евграфович рванул с себя шубу, накинул ее на узкие плечи и осторожно уложил Луизу на волчью полсть. Он не чувствовал холода, нутряной жар сжигал его, а мягкие, отзывчивые губы Луизы только разжигали этот жар. Она послушно отдавалась ему, угадывая его желания, принимала в себя, и тонкие руки, словно заблудившись, нежно бродили по большому и мускулистому телу, которое вздрагивало равномерно и сильно.

Гром, удивленно фыркнув, стронулся с места, потянул санки дальше по дороге и не остановился, когда услышал долгий и сладкий стон, смешанный со счастливым и задыхающимся смехом…

После этой памятной ночи Захар Евграфович объявил Ксении, что он любит Луизу и жить будет с ней как с женой. Ксения новости не удивилась и только сказала:

— Смотри, Захарушка, тебе виднее…

А на следующий день после этого разговора с Ксенией состоялся другой разговор — с Агаповым.

Старик не распевал своей бесконечной песни про ухаря купца, не катался на коляске вдоль длинного стола, не щелкал на счетах и не писал бумаг — сидел в углу, нахохлившись, как древний седой сыч, и молчал.

Захар Евграфович, донельзя удивленный его поведением, с расспросами не торопился, ютился на единственном в каморке стуле и ждал, когда Агапов заговорит. Понимал: серьезная причина имеется, если Агапов рот закрыл.

Долго они так сидели, друг против друга.

Первым не выдержал Захар Евграфович:

— Ну, я пойду…

— Погоди, — Агапов поднял сивую голову, — я говорить буду, а ты слушай. Не по чину так с хозяином разговаривать — не обессудь. А говорить надо. Неведомо мне, Захар Евграфович, с каких пор я у тебя из доверия вышел и по какой причине…

— Это тебе ветром, старый, такие мысли надуло?

— Я же сказал — погоди, не перебивай. Ветерок по чердаку у меня еще не гуляет. Скажи прямо, если доверять перестал. Я тогда подпояшусь и съеду отсюда с чистой совестью, а так — ни богу свечка, ни черту кочерга, болтаюсь, как дерьмо в проруби.

Захар Евграфович удивленно поднял брови, но перебивать старика не стал.

— И нечего глаза закатывать, не красна девка, — продолжал дребезжащим голоском Агапов. — Ты куда беглого с Данилой отправил? Постоялый двор ставить? Да там, на этой гриве, постоялый двор нужен, как баня покойнику. Я сам додумался. Не сказал мне, что решил к Цезарю подобраться. Выходит, нет доверия старому мерину. Понимаю, дело хозяйское — сказывать или не сказывать. Да только я так не приучен, меня еще Евграф Кононович избаловал — никаких секретов не таил. И вот мой сказ, Захар Евграфович: отпускай меня с миром.

Захар Евграфович даже со стула вскочил, закричал:

— Да ты рехнулся, старый! О чем я тебе рассказывать должен, если сам еще не решил! Да, имею такой замысел — к Цезарю подобраться. Да только чего говорить, если не решил!

— Все ты решил, Захар Евграфович. Кричишь одно, а в глазах, вижу совсем другое… Глаза-то, они всегда правду скажут.

И смолк, осекся Захар Евграфович, потому что Агапов был кругом прав. Не доверил он ему своей тайны, про которую знали трое — он сам, Данила и Егорка. Почему не доверил? Да потому, что боялся он, сидел в нем все это время, да и сейчас еще не прошел, неясный страх, точил, словно невидимый червячок, и казалось, что избавиться от этого страха можно лишь в том случае, если замысел его будет известен только Даниле и Егорке, которым и придется его исполнять.