Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт Страница 45

— Но он ведь не из дворянского сословия, как я понимаю? — задал вопрос я. — По-моему, с этим его «фон» дело темное.

Ширах недобро усмехнулся.

— Ну, разумеется. Темнее некуда! Мы всегда язвили по этому поводу.

Ухватившись за это, я высказал мнение, что и мне эта его бесконечная похвальба своими связями в якобы весьма высоких сферах и в самых что ни на есть аристократических кругах запада Европы особого доверия не внушала.

Теперь на лице Шираха было искреннее восхищение:

— Стало быть, и вы раскусили Риббентропа, как пустышку! Да, да, он действительно фальшивый дворянин, так и есть. После первой мировой войны он позаимствовал от каких-то там своих сверхдальних родственников звучную приставку «фон». Это были даже и не родственники, а вовсе тезки. А его отец был обыкновенным подполковником Риббентропом. Когда кто-то однажды обратился к нему «фон Риббентроп», он тут же отрезал — «Моя фамилия Риббентроп». Не желал потворствовать сынку, когда тот решил податься в дворяне. Поэтому мне и было любопытно узнать, кто он есть и из какого рода происходит — мы ведь всегда все друг о дружке знали, даже полки, в которых довелось служить нашим родителям, и так далее. Я все разузнал, но в открытую мы об этом, естественно, не говорили, в общем-то, особого криминала в этом не было, к тому же сам Гитлер выдвинул его, хотя всем нам было ясно, что он — грубо говоря, приблуда. Общим достоянием это, впрочем, не стало. Но вы-то сами эту нестыковку все же узрели, верно? Очень забавная история!

История, без сомнения, забавная. Тем более что и Ширах — тоже «фон». Сомнений нет, у Шираха не мог не вызывать неприязни чванливый выскочка Риббентроп, но источником ее была отнюдь не проводимая им агрессивная политика. Невзирая на то что Ширах при любом удобном и неудобном случае хвастался тем, что, дескать, всегда стремился ликвидировать классовые различия в среде германской молодежи, все же осознание своей принадлежности к представителям «голубой крови» проливало бальзам на душу — самим происхождением он был призван повелевать. Но, будучи по своему характеру человеком пассивным, Ширах нуждался в лидере, которому мог бы поклоняться и с которым мог бы себя идентифицировать. Таковой отыскался в лице Гитлера. А юнкерско-офицерская ментальность Геринга служила довеском к Гитлеру, аристократов типа Шираха всегда тянуло к подобного рода субъектам. Неудивительно* что когда на процессе были получены неоспоримые доказательства предательского отношения к нему со стороны Гитлера, готовность Шираха отмежеваться от своего фюрера куда в большей степени определялась сиюминутным влиянием на него конкретных лиц, нежели собственными моральными установками.

Я поднялся, собираясь уходить. И что весьма примечательно, на прощание Ширах стал уговаривать меня никому не рассказывать того, что мне довелось узнать от него о Риббентропе.

Камера Шпеера. Я показал Шпееру книгу о Шпеере — фюрере всех архитекторов фюрера. Это вызвало дискуссию о вкусах Гитлера и его архитектурных проектах грядущего. Как и о его роли в разрушении наследия прошлого. Шпеер подтвердил мнение врача Гитлера, доктора Брандта, о том, что, мол, архитектурные планы возведения грандиозных зданий восходят к временам пивного путча. Он сравнивал вкус Гитлера со вкусами Наполеона. У того они пережили несколько стадий — якобинскую, времен Директории, времен Империи (стиль «ампир») (фр. empire — империя. — Примеч. перев)… Стиль «ампир» переживал свой пик как раз в период падения наполеоновской империи — все эти вычурные украшения, завитушки. «Ампир» был и оставался любимым стилем Гитлера, но Шпееру в первые годы еще как-то удавалось умерить его вычурность, поскольку сам он тяготел к строгости классических форм. Но но мере стремления Гитлера к ставшему для него гибельным могуществу самоуверенная претенциозность и помпезность в его вкусах приобретали все большую значимость. То, что этот архитектурный стиль стал насаждаться после падения Франции, лишнее тому доказательство. Я высказал мысль о том, что если страсть к вычурности и обилию декоративных элементов может в какой-то степени свидетельствовать о разрушительном тщеславии, которым всегда был одержим Гитлер, то можно констатировать, что его архитектурные пристрастия на протяжении жизни не изменились. Шпеер со мной согласился.

Листая книгу, рассматривая фотографии Имперской канцелярии, улиц Берлина, проект циклопического амфитеатра, который по замыслу творца должен был затмить афинский, мосты развязок автобанов, стадион в Нюрнберге и другие завершенные и незавершенные постройки, в том числе и те, которым уже было не суждено завершиться, Шпеер горестно вздохнул.

— И все же как жаль, что многое из этого превратилось в руины!

Я разделял его чувства.

— За этой манией Гитлера к архитектурным проектам, в которой он стремился убедить всех и каждого, скрывалась мания разрушителя, проявившаяся в его стремлении разрушить все, что было создано до него.

— И это еще не все! — Было видно, что Шпеер старается подавить горечь. — В конце концов, он разрушил не только то, что возводилось по его воле, но и очень многое из того, что ценой таких усилий было построено в Германии за последние 800 лет!

— А когда вы впервые поняли, что имеете дело с демоном-разрушителем?

— После неудавшегося наступления Рушптедта в декабре 1944 года. Я тогда сказал ему, что нужно прекратить сопротивление. Знаете, я ведь довольно долго старался подавить в себе сомнения. Я из кожи вон лез, чтобы давать фронту все необходимое. В конце концов, мне было сказано, что, мол, наступление Рунштедта — наша последняя попытка добиться коренного перелома. Я, разумеется, усомнился в ее успехе, но про себя подумал: «Ладно, я со своей стороны готов предпринять все, чтобы выжать из нашей промышленности максимум возможного, чтобы поддержать эту инициативу. И если наступление провалится, мы хотя бы заполучим возможность покончить с этим раз и навсегда». И когда оно действительно провалилось и в январе я сказал ему, что, мол, дальше все наши потуги бессмысленны, Гитлер заявил мне, что невзирая ни на что мы будем бороться. И тут я понял, что он готов на все, даже на полное уничтожение немецкой нации, но не на добровольный отказ от власти. Конец этой истории вам известен.

Я показал Шпееру несколько снимков, красивых пейзажей в районе Гармиш-Партенкирхена. Германия до Гитлера! И для контраста — ряды немецких пленных, развалины Мюнхена, других городов, взорванные мосты, трупы зверски убитых узников Дахау — зримое свидетельство уничтоженной культуры и попранной национальной гордости. Разглядывая эти снимки, Шпеер мрачнел.

В конце концов он с размаху хлопнул по койке и в приливе чувств (что с ним случалось нечасто) воскликнул:

— В один прекрасный день я освобожу себя от всего этого и выскажу то, что я думаю. И буду предельно откровенен! Просто, знаете, хочется сесть и черным по белому выразить свое последнее проклятье всему этому нацистскому безобразию, со всеми фамилиями, со всеми деталями, чтобы немецкий народ раз и навсегда уяснил себе, на какой коррупции, подхалимаже и безумии стояла вся эта система! Я никому спуску не дам, и себе в том числе! Мы все виноваты! Я тоже не замечал этой плохо скрытой правды!