Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Татьяна Бобровникова Страница 45

Его щедрость и бескорыстие действительно поразительны. Из Греции он вывез горы сокровищ, наполнил до краев казну, обогатил тысячи случайных людей, а себе не взял ни асса и был настолько беден, что сенат выдал из государственных средств приданое его нищей дочери (Frontin., IV, 3,15; Cic. De off., II, 76; Liv., ep.,52; Vir. illustr., LX). Впрочем, замечает Цицерон, «слава бескорыстия принадлежит не человеку только, но эпохе. Павел захватил и вывез все огромные сокровища Македонии и внес в казну столько, что добыча одного императора положила конец налогам. А в свой дом он не принес ничего, кроме вечной памяти о себе… Публий Африканский ничуть не стал богаче, разрушив Карфаген. А тот, кто был его коллегой по цензуре, Люций Муммий, разве стал богаче, разрушив до основания богатейший город? Он предпочел украсить Италию, а не свой дом» (Cic. De off, II, 76).

В то же время при всех своих неоспоримых добрых качествах Муммий был человек слабохарактерный, вялый и ленивый (Val. Max., VI, 4, 2). У него никогда не хватало сил обуздать чужую злую волю. Тот же Полибий отмечает, что, хотя в Греции Люций никогда не грешил сам, при нем случился ряд жестоких поступков, совершенных друзьями полководца, который абсолютно не способен был держать их в подчинении (Polyb., XXXIX, 14, 4). Он был благодушен и бесконечно снисходителен. В армии он смотрел на подчиненных сквозь пальцы.

Кроме того, он был человеком удивительно некультурным и темным и по своей природной лени не удосужился прочесть ни одной греческой книги. И это тем более странно, что его родной брат Спурий был образованнейшим человеком своего времени.

Веллей пишет об обоих цензорах: «Различен был характер у обоих полководцев, различно и образование. Сципион был… изысканным поклонником всех свободных искусств и наук, и писателем… Муммий же настолько неотесан, что, когда, взяв Коринф, он перевозил картины и статуи, сделанные величайшими художниками, он велел предупредить перевозчиков, что если они их потеряют, то сами будут делать новые» (Veil., I, 13). Захватив в качестве трофея греческие статуи, Муммий их вовсе не ценил и легко уступал каждому, кто попросит (Strab., С 381).

Как уже говорилось, оба они — Сципион и Муммий — справили триумф почти одновременно и оба получили почетные имена по покоренным странам. И квириты, очевидно, находили особую прелесть в том, чтобы одновременно вознести их на высшую ступень общественной лестницы и тем отблагодарить за великие заслуги. Но Сципион не находил в этом никакой прелести. Дело в том, что он терпеть не мог Муммия. Все его качества, и важные и незначительные, вызывали у Сципиона величайшее раздражение. Сципион был сама сила и энергия, а Муммий вял и слаб. Сципион — воплощенная деятельность и трудолюбие, Муммий — безучастен и ленив. Сципион был бесконечно требователен к себе и другим, Муммий снисходителен ко всем. Наконец, Сципиону, образованнейшему человеку, коллега казался просто каким-то неотесанным дикарем. Но что хуже всего — у них были совершенно разные взгляды на цензуру. Для Сципиона она была средством осуществить цель своей жизни — защищать несчастных и карать подлецов. Муммий же никого не собирался защищать и тем более карать. Он хотел одного — купаться в лучах славы, которая так внезапно осенила его своим крылом.

И еще одно. Муммий, как уже говорилось, разрушил и разграбил Коринф. Он вывез оттуда груды бесценных статуй, картин и чудесных изделий из бронзы, которыми так славился этот несчастный город. Он наполнил этими сокровищами все храмы Рима, затем Италии. У него их выпрашивали, он дарил их направо и налево, улицы и дома блестели удивительными созданиями греческого искусства. Все это невыносимо раздражало Сципиона. Об этом свидетельствует один интересный факт.

У его друга Полибия есть любопытнейшее место. Он говорит, что римлянам не следует перевозить в свой город статуи и картины из Греции. Они не поступали так во дни своих великих побед. «Внешние украшения могущества подобало бы оставить… там, где они были первоначально». Победители не нуждаются в том, чтобы усваивать нравы побежденных. Римляне, говорит он, во-первых, губят свою исконную простоту и приучаются к роскоши, а главное, Рим «собирает у себя богатства прочих народов и как бы приглашает на это зрелище всех ограбленных».

Это место приводит читателя в недоумение. И мысль, и сам способ ее выражения очень необычны для эллина. Греки настолько гордились тем, что «покоренная силой оружия Греция покорила дикого победителя» своей культурой, что почти приветствовали подобные ограбления. Плутарх готов простить Марцеллу все его бесчинства в Сиракузах за то, что он привез в Рим сицилийские статуи. «До той поры Рим не имел и не знал ничего красивого… Вот почему в народе пользовался особой славой Марцелл, украсивший город прекрасными произведениями греческого искусства, доставлявшими наслаждение каждому, кто бы на них ни глядел… Марцелл… похвалялся… что научил невежественных римлян ценить замечательные красоты Эллады и восхищаться ими» (Plut. Marcel., 21). Поэтому нужно сознаться, что, если бы мы случайно не знали, что приведенные выше слова взяты из Полибия, мы бы не усомнились приписать их какому-нибудь римлянину. И какой негреческой суровостью от них веет! Каким спокойным и властным величием и уверенностью в себе! И кто, кроме римлянина, мог бы с такой гордостью вспоминать римские победы? В чем же дело? Я не сомневаюсь, что весь этот пассаж — дословное повторение слов Сципиона, ибо греческий историк все более и более подпадал под влияние своего римского ученика.

Сорвались же эти слова с уст Сципиона, именно когда он глядел на действия коллеги. Видя, как Муммий прощает подлость и пороки, которые цензор призван наказывать, и вместо того вызолачивает Рим украденным золотом, Сципион говорил, что «лучше украсить родной город не картинами и статуями, а строгостью нравов и мужеством» и зря Муммий думает, что «ограблением городов и чужими страданиями умножает славу отечества» (Polyb., IX, 9, 3–14).

Сам Сципион недавно взял богатый город Карфаген. В руки его попало великое множество золота и драгоценностей, которые он, разумеется, с полным равнодушием отдал в казну. Но он сделался обладателем сокровищ и другого рода. В Карфагене оказалось не меньше чудесных греческих статуй, чем в самом Коринфе. Пунийцы, в течение многих веков грабившие Сицилию, вывезли их из этой страны. Они были доставлены в Карфаген давно — 200–250 лет назад. Порой никто толком не мог даже сказать, откуда они. И по праву войны они принадлежали теперь римскому народу, и Сципион имел полную возможность украсить ими Рим, как Муммий. Но он поступил иначе. Цицерон рассказывает: «Войдя победителем в город, он, — обратите внимание на благородную заботливость этого мужа —…зная, что Сицилия долго и часто страдала от карфагенян, созывает представителей всех сицилийских общин и приказывает разыскать все находящиеся в Карфагене драгоценности ^[90], объявляя, что приложит все старания, чтобы каждому городу была возвращена его собственность» (Verr.,11, 4, 73).

Но некоторых городов уже не существовало и некому было востребовать свое имущество. Шмера, например, была стерта с лица земли за 260 лет до разрушения Карфагена! Но даже статуи из Шмеры не попали в Рим. Сципион выяснил, что остатки жителей Шмеры переселились в городок Термы, и отдал им драгоценные статуи (Verr., II, 2, 86). Таков был, говорит Цицерон, памятник победы римского народа, который пожелал поставить великий полководец по взятии неприятельского города (Verr., II, 4, 75). Путешествуя по Сицилии, оратор в каждом городе видел изумительные статуи, на пьедесталах которых жители с глубокой благодарностью выбили имя Публия Африканского, имя, которое и много веков спустя они произносили с неизменным благоговением. Вот что сделал Сципион, чтобы не превращать Рим в «выставку награбленного».