Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева Страница 45

<…>

Пасмурно, сыро. Дышу только спертым воздухом мастерской. Город, Булонский лес – все мертво.

Я работаю недостаточно.

Я молода, знаю, но для того, чего я хочу, – совсем нет. Мне бы хотелось уже теперь быть знаменитой и не нуждаться ни в каких рекомендательных письмах. Но, видно, желание это глупое или я плохо хотела, иначе бы я что-то делала для этого.

Я добьюсь успеха, когда самая лучшая пора молодости, третья, та, ради которой я всего и хотела, – будет уже позади. Для меня в молодости есть три поры: с шестнадцати до двадцати, с двадцати до двадцати пяти и с двадцати пяти… докуда угодно. Все остальное было выдумано из глупости и для утешения. В тридцать лет начинается зрелость. После тридцати можно быть красивой, молодой, можно даже помолодеть, но это уже не тот коленкор, как говорил Александр Лотрек ^[99], сын того, висбаденского.

<…>

Я потеряла пять лет! В четырнадцать я могла работать не хуже, чем теперь.

Жалкая, низкая.

Четверг, 8 ноября 1877 года

Только одно может прежде срока вырвать меня из мастерской на весь день – это Версаль. <…>

На лестнице встречаю Жюлиана, он удивляется, почему я так рано ухожу; я объясняю и повторяю, что ничто, кроме Версаля, не заставило бы меня уйти из мастерской. Он отвечает, что это достойно восхищения, тем более что я бы запросто могла съездить куда-нибудь развлечься.

– Я только здесь и развлекаюсь, сударь!

– И совершенно правы! Вот увидите, через два месяца вам станет еще интереснее.

– Знаете, я хочу многого добиться, я рисую не… не для смеха.

– Надеюсь, что так! Иначе это было бы все равно что со слитком золота обращаться как с куском меди, это было бы грешно, уверяю вас, при ваших-то способностях, а я сужу по вашим удивительным успехам, так вот, вам понадобится не более полутора лет, чтобы обнаружить талант!

– О!

– Талант, повторяю вам!

– Берегитесь, сударь, как бы у меня не закружилась голова!

– Я говорю то, что есть, вы сами убедитесь. К концу нынешней зимы вы будете делать отменные рисунки, потом я даю вам шесть месяцев на то, чтобы освоиться с красками, продолжая тем временем рисование, – тогда и талант ваш проявится!

Боже милосердный! Ехала домой, улыбаясь и плача от радости, и мечтала, как мне будут платить пять тысяч франков за портрет.

На вокзале одинокие дамы… Пока мы устроились на нашей скверной скамье, претерпели адские муки.

На улице дождь.

Речь шла о вводе законов в действие. Но обсуждение повлекло за собой всякие неожиданности, так что заседание оказалось интересным. Особенно интересно видеть на трибуне моего старшего брата. <…>

Не следует часто ездить в Палату, это отдалило бы меня от мастерской; если проникнуться интересом, можно ездить туда, ездить, и каждый день – новая страница все той же книги. Я могла бы увлечься политикой до безумия… Но моя политика там, на улице Вивьен: с ее помощью я войду когда-нибудь в Палату по-иному, чем сейчас. Полтора года – это пустяки! <…>

Суббота, 10 ноября 1877 года

К обеду званы Блан, Берта и Пополь ^[100]. Неприятнее всего – ждать, когда нет уверенности, придут или нет. Поль де Кассаньяк убийственный человек! Я обрадовалась, когда его увидела, потому что ничто на свете не заставит его прийти туда, где ему не нравится бывать. <…>

Не знаю, как бы мне выразить то, что я хочу сказать, словом, я была остроумна, главным образом остроумна в том смысле, что говорила небрежно самые необычайные вещи.

– Вас во многом можно упрекнуть, – сказал мне Кассаньяк, – но только не в глупости.

<…>

Мы разок-другой перемолвились словом с глазу на глаз, спрятавшись за арфу – благо сквозь нее все видно!

Вернулись к тому, что было, и заключили что-то вроде договора… о чистой и святой дружбе, честное слово, но он обошелся со мной восхитительно, объявив, что он владеет своими чувствами и я смутила его спокойствие только один раз, самый первый; что путь любви со мной – слишком опасен, он может завести неизвестно куда, потому что во мне есть не только совершенство женщины, чарующей и пленительной, но и второй слой, присущий мужской натуре, и что моя дружба – дар самый драгоценный; мы поклялись быть братом и сестрой. Прекрасно. <…>

Среда, 14 ноября 1877 года

Была в квартале медицинского факультета, искала разные книжки и гипсы. У Вассёра – знаете, тот Вассёр, который торгует разными муляжами, скелетами и т. д.? Так вот, мне там протежируют, и обо мне говорили с г-ном Матиасом Дювалем, профессором анатомии Академии изящных искусств, и с другими, и кто-нибудь из них будет давать мне уроки.

Я в восторге; на улицах было полно студентов, возвращавшихся после занятий; и эти узкие улочки, лавчонки, торгующие музыкальными инструментами… Ах, черт побери, я поняла, в чем состоит, если можно так выразиться, магия Латинского квартала.

Во мне женского – одна оболочка, оболочка эта дьявольски женственная, зато все прочее совершенно другое. Это не мое мнение, мне-то, наоборот, кажется, будто все женщины такие же, как я.

В добрый час, говорите со мною о Латинском квартале! Там я примиряюсь с Парижем; кажется, будто ты где-то далеко, чуть не в Италии… но это, конечно, совсем в другом роде.

Светские люди, иначе говоря – буржуа, никогда меня не поймут. Я обращаюсь к нашим.

Юные, отверженные, прочтите меня!

Вот и мать тоже негодует оттого, что я бываю в лавках, где выставляется такое… О, такое! «Голые крестьяне». Это и есть буржуазность. Когда я напишу хорошую картину, в ней увидят только поэзию, цветок, плод. О навозе никогда не думают. Я вижу только цель. Иду к этой цели.

Обожаю ходить к книгопродавцам и людям, которые принимают меня за какую-нибудь Бреслау, благо одета я скромно; смотрят они как-то по-доброму, ободряюще, совсем не так, как раньше.

Однажды утром я поехала с Розали в мастерскую в фиакре. Даю ей монету в двадцать франков, чтобы она расплатилась.

– Эх, милая моя, у меня не найдется столько сдачи.

Как забавно!

<…>

Четверг, 15 ноября 1877 года

Был конкурс среди учениц, на места, кто за час лучше сделает эскиз головы. У одной девушки был нервный припадок, вроде эпилепсии, она разорвала и съела свой эскиз. <…>

Меня беспокоит негодница Бреслау. Она изумительно организованная, и уверяю вас, она себе дорогу пробьет. Никак не могу усвоить, что она рисует у Жюлиана уже почти пятьсот дней, а я тридцать, значит, она даже у Жюлиана училась в пятнадцать с лишним раз дольше, чем я. Если у меня в самом деле хорошие способности, через полгода я буду рисовать не хуже ее. Бывают удивительные вещи, но чудес в нашем деле не бывает, а мне бы хотелось чуда! Мне неприятно, что, проучившись месяц, я еще не лучше всех.