Александр I - Анри Труайя Страница 45

Однако то, что эффектно звучит на бумаге, возмущает живую душу, и Александр, вопреки самым разумным доводам, не может решиться отдать без боя значительную часть русской территории. В конце концов он одобряет план своего военного советника прусского генерала Фуля, являющийся компромиссом между тактическим отступлением и контрнаступлением. Согласно этому плану, главные силы русских отходят в укрепленный лагерь под Дриссой в излучине Двины, а остальные части наносят удары по флангам и тылам противника. К несчастью, этот маневр неосуществим из-за численной слабости русской армии. Против 400 тысяч, сражающихся на стороне Наполеона (французы, немцы, поляки, голландцы, итальянцы, австрийцы, швейцарцы…), русские могут выставить в общей сложности всего 220 тысяч человек, разделенных на три армии: Первая, под командованием Барклая де Толли, насчитывает 127 тысяч человек, Вторая, под командованием Багратиона, – 48 тысяч, наконец, Третья, под командованием Тормасова, – 43 тысячи, [32]но Третья армия стоит далеко на юге, прикрывая австрийскую границу. Следовательно, только Первая и Вторая армии могут отразить нападение врага. Александр приказывает обеим армиям соединиться у Дриссы. Но этот хваленый лагерь не пригоден для обороны: он расположен в неудобной местности, плохо укреплен и недостаточно обеспечен припасами. Сверх того, французы его просто обходят и двигаются не на север, как предполагал Фуль, а на юг. На прусского стратега обрушивается негодование русских военачальников. Доверие Александра к нему поколеблено. Александр в растерянности, не знает, на кого опереться, и не уверен в своих способностях к командованию армиями. Балашов, Аракчеев и государственный секретарь Шишков, заменивший Сперанского, почтительно просят царя оставить армию. Здесь, обосновывают они свою просьбу, присутствие царя бесполезно, тогда как его появление в Москве и Петербурге воодушевит весь народ. Самым веским доводом стало письмо великой княгини Екатерины, которая заклинает брата быть главой государства, а не армии. «Я считаю Вас таким же способным, как Ваши генералы, – пишет она в июне 1812 года, – но Вам нужно играть роль не только полководца, но и правителя. Если кто-нибудь из генералов будет дурно делать свое дело, его ждут наказание и порицание, но если ошибку сделаете Вы, вся ответственность падет лично на Вас, и будет уничтожена вера в того, от кого все зависит, кто держит в руках судьбы империи и должен быть единственной силой, перед которой склоняются все. Утрата веры в Государя принесет вреда гораздо больше, чем оставление нескольких губерний. Я знаю Ваш характер: Вы будете страдать из-за одной ошибки и упрекать себя за нее больше, чем другие за тысячу совершенных ошибок… Душевные страдания туманят ум… Прокляните меня, но я не могу Вам лгать. Или лучше было бы мне промолчать?» Александр отвечает 11 июня 1812 года: «Я предвидел, что Вы захотите оторвать меня от армии, но все-таки я тронут воодушевлявшими Вас высокими чувствами. Как бы я был счастлив, если бы рядом со мной было больше людей, подобных Вам! Ваши убеждения делают честь как Вашему уму, так и Вашему патриотизму и Вашему сердцу».

Наконец, он поручает Шишкову составить манифест, провозглашающий Отечественную войну против захватчика, велит к ночи приготовить коляску и уезжает в Москву. 12 июля в 9 часов утра он появляется в Кремле на Красном крыльце и видит перед собой море людей – здесь перед ним вся Россия, единая в своем религиозном благоговении перед царем. Народ встречает его криками восторга, они заглушают друг друга, ширятся: «Ура!.. Веди нас, царь-батюшка!.. Умрем или победим!» Когда царь спускается по ступеням на площадь, тысячи рук тянутся к нему, стараясь коснуться его. Люди смеются, плачут, целуют полы его мундира. С трудом он пробирается сквозь теснящую его толпу к собору, где митрополит взволнованно благословляет его: «Царю! Господь с тобою: Он гласом твоим повелит бури, и станет в тишину, и умолкнут волны потопные. С нами Бог!» На собрании в Слободском дворце московское купечество в патриотическом порыве жертвует миллионы рублей на общее дело, дворянство выставляет 24 тысячи ратников, а богатые вельможи обязуются обмундировать и вооружить несколько полков.

Проведя в Москве восемь дней, Александр с головой, гудящей от приветственных возгласов, возвращается в Петербург и поселяется в своем дворце на Каменном острове. В Москве, охваченной патриотическим воодушевлением, он осознал всю мощь русского народа, его готовность к самопожертвованию, его безграничную веру в своего царя. Неожиданно он, ученик Лагарпа, почитатель Вольтера, ощущает, что Всевышний избрал его своим орудием и возложил на него свершение великих деяний. И с тревогой Александр задается вопросом: хватит ли у него сил оправдать чаяния нации и исполнить Божью волю? «Я убежден, – замечает Жозеф де Местр, – что он считал себя не нужным своему народу потому, что не был способен командовать армией; это глубоко огорчало его, но ведь это все равно, что плакать потому, что ты не астроном». Беседуя с мадемуазель Стурдза, фрейлиной Елизаветы, царь со вздохом признается: «Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, быть достойным преданности моего замечательного народа… Народу нужен вождь, который повел бы его к победе, а у меня, к несчастью, нет для этого ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость прошла при дворе; если бы меня тогда же доверили Суворову или Румянцеву, они научили бы меня воевать, и, может быть, я сумел бы предотвратить опасности, которые теперь нависли над нами. – Заметив обеспокоенность собеседницы, он добавляет: – Лишь бы не впасть в отчаяние, и все будет хорошо».

Но это «отчаяние», которому он не желает поддаваться, легко овладевает его окружением. Прорыв корпуса Удино, оторвавшегося от Великой армии, серьезно угрожает Петербургу. Во дворце впадают в панику, но внешне по-прежнему выказывают себя патриотами. Вдовствующая императрица упаковывает вещи, а великая княгиня Екатерина, беременная и крайне нервная, бежит в Ярославль, откуда пишет брату, снова умоляя его не вмешиваться в командование армией: «Нужно, не теряя времени, назначить главнокомандующего, в которого бы верили войска, а Вы в этом отношении никакого доверия не внушаете».

Посреди общего смятения только Александр и Елизавета сохраняют хладнокровие. Их уверенность не безосновательна: генерал Витгенштейн вскоре останавливает наступление французов, двигавшихся к Пскову, и прикрывает путь на Петербург. Его тотчас провозглашают «спасителем Петербурга» и награждают крестом Святого Георгия. Столица облегченно вздыхает. Мадам де Сталь, приехавшая в Россию, ища спасения от Наполеона, который, по ее словам, преследует ее по всей Европе, встречается с Александром, приходит в восторг от его благородной простоты, его мужества, проницательного, ясного ума и предсказывает ему победу. После чего, намекая на жалкое положение народа, восклицает: «Государь, ваш характер – лучшая конституция, а ваша совесть тому порукой».

Несмотря на эти ободряющие слова, Александра все больше тревожит ход войны. Русские войска торопливо отступают, крестьяне сжигают урожай, Витебск оставлен, Смоленск сдан после героического сопротивления, и его защитники, уходя из города, поджигают его. Дорога на Москву открыта. И солдаты, и офицеры не доверяют главнокомандующему Барклаю де Толли. Внешне холодный и необщительный, он не пользуется в армии популярностью. Его соперник, грузинский князь Багратион, человек огненного темперамента, но ограниченного кругозора, разжигает в военных кругах недовольство Барклаем, обвиняя его в позорном отступлении русских. «Неприятель ворвался к нам без выстрела, – пишет он по-французски 7 августа 1812 года Аракчееву, [33]– мы начали отходить, не ведаю, за что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы; я один всю Россию защищать не могу… Зачем предаваться законам неприятельским тогда, когда мы можем их победить весьма легко. Можно сделать, приказать двинуться все вперед, сделать сильную рекогносцировку кавалерией и наступление целой армии. Вот и честь, и слава… Хорошо ретироваться 100 верст, а не 500!.. Я думаю, что министр (т. е. Барклай. – А. Т.) уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска; больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Что самое важное место понапрасну бросили, я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моей честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленска… Это стыдно, и пятно для нашей армии, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно… Таким образом воевать не можно, и можем неприятеля привести скоро в Москву… Надо спешить неприятелю готовить людей по крайней мере сто тысяч, с тем, что если он приблизится к столице, всем народом на него повалиться, или побить, или у стен отечества лечь… Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, а ему отдали судьбу всего нашего отечества! Я право с ума схожу от досады… Что нам Россия, наша мать, скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление?.. Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем».