Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 45

Тогда я представляла себе войну только через те ранения, которые люди получали на поле брани. Мне еще не приходилось видеть сражения воочию.

Вскоре после наступления темноты по городу разнеслась весть: пока воины Турна отвлекали внимание троянцев, атакуя ворота их лагеря, сам Турн в одиночку обогнул земляной вал со стороны реки и с горящим факелом в руках стал перебегать от одного вытащенного на берег судна к другому и поджигать их. Сухое дерево было пропитано смолой, да и корабли лежали на берегу тесно, почти касаясь друг друга бортами, так что через несколько минут все они запылали. Троянцы слишком поздно заметили предательский поджог. Турн успел удрать. Теперь оставалось только перерубить чалки, столкнуть пылающие корабли в воду и смотреть, как их уносит течение, как они постепенно гаснут, догорев до ватерлинии, и идут ко дну.

Руфус Ансо, выслушав человека, который принес эту весть, сказал: «Ну что ж, значит, теперь уж эти триянцы попались! Никогда им не вернуться туда, откуда они явились!» Он, наверно, думал, что это хорошая шутка. И действительно, многие раненые, да и наши слуги тоже, поддержали его и стали весело смеяться.

А мне стало не по себе. Тревога и смущение охватили мою душу. Разве не должна была и я радоваться удаче Турна, его подвигу? Здесь, среди своих сородичей, ухаживая за ранеными, разве могла я думать иначе, сочувствуя чужакам-троянцам?

Но если латины всего лишь хотели изгнать их с италийской земли, то зачем же было корабли-то сжигать? Видно, Турн не изгнать их хотел, а уничтожить, стереть с лица земли – хотя, боюсь, вряд ли у него в тот момент были какие-то конкретные намерения, разве что желание блеснуть собственной храбростью, а заодно и нанести серьезный ущерб противнику.

Из головы у меня не шел тот договор, который Латин заключил с троянцами и который мы так грубо нарушили. Тирр и его пастухи тогда, в лесу, напали на них под воздействием сиюминутного гнева и отчаяния, а троянцы ответили, всего лишь пытаясь защититься. На этом и надо было остановиться. Нельзя, недопустимо было нарушать мирный договор, ибо это святое. Разве станут помогать нам высшие силы нашей земли, нашей страны, если мы не только нарушили волю оракула, но и совершили одно из величайших злодеяний, сознательно нарушив обещанное перемирие?

Я все думала, думала об этом, и сердце мое разрывалось, до того я чувствовала себя несчастной, ибо и желала присоединиться к ликующим соплеменникам, и не могла этого сделать. Я чувствовала себя предательницей, совершившей ужасное преступление, причем преступление мое заключалось всего лишь в том, кто я такая. Это у меня было от матери – способность чувствовать собственную вину и при этом жалеть себя; оба эти чувства были мне знакомы с детства. И сколько я ни пыталась подавить их, сознавая всю их ошибочность и наивность, они продолжали мучить меня. Напряжение последних дней оказалось для меня слишком велико; тут и более сильный человек запросто мог начать вести себя как ребенок, совершая ошибку за ошибкой.

Те немногие, что поздним вечером сумели вернуться в Лаврент, рассказывали, что наше войско, окружив вражеский лагерь цепочкой часовых, сейчас пирует, празднуя свой успех, а наутро латиняне намерены с боем ворваться в лагерь и прикончить этих троянцев. И мне все стало ясно: значит, Турн действительно собирался всех их уничтожить!

Я знаю о том, что произошло ночью, по рассказам тех, кто пришел в город на следующий день к вечеру. А еще, уже значительно позднее, мне рассказывал об этом троянец Серест, с которым мы очень подружились. Серест сам принимал участие в том мрачном совещании, когда троянцы решали, каковы их возможности и смогут ли они продержаться, пока Эней не вернется с подкреплением, на которое они очень рассчитывали. Они тогда еще не знали, что Эней из Паллантеума прямиком отправился в Этрурию, и отчаянно тревожились из-за его столь долгого отсутствия.

На совете выступили двое молодых воинов, Эвриал и его друг Нис, который был чуть постарше; они вызвались проползти мимо часовых и, добравшись до Энея, сообщить о ему о поджоге кораблей. Асканий поддержал предложение друзей, рассыпался похвалами в их адрес и сделал им несколько заманчивых обещаний. Он был просто в отчаянии от потери судов и страстно мечтал, чтобы отец поскорее вернулся и помог ему. Эвриалу, например, он пообещал, что как только Эней вернется и одержит победу над латинянами, то ему, Эвриалу, достанутся в награду все земли, принадлежащие ныне царю Латину, а также двенадцать латинских матрон, которыми он сможет распоряжаться по своему усмотрению. Я помню, какой дикий гнев душил меня, когда Серест рассказывал мне об этом.

Итак, Эвриал и Нис в кромешной темноте действительно сумели перебраться через земляной вал и проползти меж часовыми, выставленными Турном. Они, может, и выполнили бы свое обещание добраться до Энея, да обнаружили, что воины противника крепко спят у сторожевых костров после обильного угощения и возлияний. И вместо того, чтобы поскорее пробраться через лагерь латинян и поспешить к Энею, они, поддавшись искушению, стали убивать спящих людей, снимать с них оружие и доспехи, собирать в мешок драгоценные чаши для вина. Они успели перерезать горло двум десяткам беспомощных, пьяных людей, когда, наконец, удовлетворив свою алчность и жажду крови, остановились и, тяжело нагруженные награбленным добром, хотели уже идти дальше, но кто-то из часовых, заметив блеск украденных ими доспехов и услышав звон металла, позвал на помощь. Естественно, обоих юношей тут же взяли в плен и прикончили на месте. А их отсеченные головы надели на шесты и утром выставили перед укреплениями троянцев.

Когда мы с Сильвией, прячась в траве на вершине холма, подсматривали за троянцами, впервые завтракавшими на италийском берегу, то видели, как Эвриал смеялся и шутил с Асканием. Сильвия его тогда еще красавчиком назвала. Мы видели, как заботливо мать Эвриала поправляла у него на голове красный колпак. Лишь впоследствии я узнала, что она и была той самой женщиной, которая предложила Энею для подарка мне самую большую свою драгоценность – вышитую серебряной нитью шаль, которую привезла с собой из Трои и мечтала подарить невесте своего сына на свадьбу. И вот утром эта несчастная мать увидела на шесте голову своего любимого сына, а рядом – голову его лучшего друга…

Несколько позже, тем же утром, войско Турна совершило на лагерь мощный налет. Силы были неравны, но троянцы тем не менее держались стойко; их лучники насмерть разили рутулов и горцев, которые пытались прорваться через ров и земляной вал, на вершине которого атакующих встречали вооруженные мечами воины и бились с ними не на жизнь, а на смерть, заставляя отступать. Троянцы дрались так хорошо, что к полудню половина нашей армии отошла назад; никому не хотелось больше лезть ни в ров, ни на насыпь, и некоторые юные троянцы, которым до смерти надоело только обороняться, принялись выкрикивать победоносные призывы, а потом и вовсе открыли ворота лагеря, намереваясь пойти в контратаку. И тут бесстрашный Турн ринулся к этим открытым воротам, прямо-таки прорубая себе путь мечом и даже ни разу не оглянувшись, не пытаясь убедиться, что его люди следуют за ним. Он в одиночку ворвался в лагерь врага и настолько обезумел от ярости и жажды крови, что троянцы разбегались от него во все стороны. Уже вылетев на берег реки, но так и не позволив троянцам приблизиться к нему, Турн прыгнул в воду, как был, в доспехах и с оружием, и быстро поплыл, несомый течением. На берег он вылез уже значительно дальше пределов лагеря, и там его уже поджидали друзья.