Степан Бердыш - Владимир Плотников Страница 44

Бояр и толпу отделяли одинокие посреднические тени Ивана Шуйского и братьев, Щелкаловых. Андрей Щелкалов нехотя теребил правой рукой ворот кафтана, кусал губу. Старшой Шуйский молчал, разводя руками, как бы указывая то ли боярам, то ли голи: «Ну, вот видите, не в моей власти».

Над оравой вознеслись палки и камни. Бояре вспятились. Годунов одно мгновенье, пересилив страх, взирал вниз. Потом взыграла ненависть и ярость на несправедливость, на предательство бояр… Раскованно, без почтения схватил он государя за руку и одним рывком, будто колоду, придёрнул к себе.

Гул стих. Слышно мух. Все почтительно поснимали шапки. Но царь открыл рот и ни слова — как подавился.

— Сейчас с государем выйдем… — сухо, с сипотцой шепнул Годунов. И оба исчезли.

Из-за толстого столба в большой зале выпорхнул перетрухнувший Клешнин и тоненько:

— Нельзя, батюшка Борис Фёдорович…

Годунов сжал губы, в раздумье застыл. Потом решительно коснулся рукояти сабли.

— Фёдор Борисыч, — путаясь, продребезжал Клешнин, — погодь малость. Слышишь, митрополит с бунтарями глаголет. Авось, уладится…

Годунова раздирало что-то несуразное, труднообъяснимое, противоречивое. Не робость, не малодушие, а этакая сторожкость. И в то же время — не показная удаль, не природная отвага, а некий внутренний толчок выставиться напоказ. Ему то хотелось сойти пред очи взбудораженных горлодёров, явив свою смелость, то, напротив — благоразумно переждать первый всплеск бури, препоручив судьбу времени и велеречивому Дионисию, даром что церковник, да и в постоянстве замечен не был. Так он и окостенел, с мизинцем на рукояти. Пот облёк плотным клеем нос, лоб, щёки, виски. Царь тихо отдалился…

Сколько так вот стоять пришлось, Борис не помнил. В себя вернулся, завидя входящих, отдувающихся бояр. Вплывая в залу, снимали шапки и, не смущаясь, напитывали их густыми выделениями — из носа, из пор, из глаз. Ага, убоялись-таки выдать, за шкуры свои перетрухали…

Ни у одного не нашлось сил поздравить правителя с избавленьем. С сучьими глазами, бычась, сквознули мимо Шуйские. Один лишь лиса Василий безмятежно лыбился из-под пухового убора во весь лоб. Иван Шуйский даже не глянул на Годунова.

Последним, пожелтелый, вбежал Дионисий. И напрямки — к Ближнему боярину. Кротко улыбнулся. Годунов по-новому — без злобы и презрения — обнял его, отпустил и сморщился, давя слезу. Обходительно улыбнулся спасённому и Андрей Щелкалов. Верный Яшка подбоченился рядом с навторорождённым господином.

Годунов уронил голову и вонзил пальцы в захолонувшую грудь. Он уже не сдерживал слёз, исщипавших заеденную потом кожу…

Спасён? Да! С двором — ТВОИМ и Грозного царя — покончено? Тоже — да. Конечно, кончено отныне и навек. Но не с ТОБОЙ! Да?! И это важнее… Ха-ха, живой царский шурин ещё кой-чего может.

Но бунт! Этого ужаса он не забудет вовек. Никогда! Никогда не простит и впредь не будет прощать бунтовщиков… Не простит и заводил, всех, кто безучастно топтался в сторонке, когда его…

«Барышника конского внук», — почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалова…

Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперёд рукой высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.

Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с чёрным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на крышу дома. Слышно было, как шлёпнулось по ту сторону тело…

— Буде. Пошли, — велел Пшибожовский, супя на лице всё, что можно.

К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно разбредался по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесёт облегчения… И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят ляхов…