Не только Евтушенко - Владимир Соловьев Страница 44

– Никогда не видел Женю таким разгневанным, – сказал Берт, возвратясь.

Маловероятно, что только из-за Евтуха: не в прозвище, а в самом «Романе с эпиграфами» дело. Боюсь, этот рассказ ему тоже придется не по ноздре, хоть я и держу слово, данное ему на панихиде Берта и Евтухом больше не называю. Еще меньше этот рассказ понравился бы Бродскому, но я пишу не для моих героев, живых или мертвых – без разницы, чтобы им угождать, а для себя самого. По внутренней потребности разобраться в случившемся и в узнанном.

Когда Евтушенко снял квартиру рядом в Куинсе, зашел как-то Берт и спросил, нет ли у нас затычки для ванной – Женя просит.

– Говорит, если у тебя найдется, он все простит.

Увы, не нашлась, и наше с Женей примирение – как оказалось, ненадолго – случилось только на панихиде Берта.

– Если я вам жму руку, значит прощаю за Евтуха, – сказал Евтушенко и тут же обрушил на меня – с ссылкой на своего тезку Рейна – новую версию конфликта с Бродским: будто бы Бродскому подкинул чернуху на него Марамзин, а тот действовал по заданию гэбухи, которая завербовала его, пока он сидел в следственном изоляторе Большого дома.

В «Трех евреях», а потом в нашем первом с Леной Клепиковой международном политологическом триллере «Андропов: тайный ход в Кремль» подробно излагается история, которая поссорила самого известного русского поэта с самым талантливым. Вкратце: будто бы с Евтушенко советовались о Бродском на самом высоком гэбистском уровне, и Евтушенко сказал то, что от него ожидали услышать: да, ему не представляется судьба Бродского в России, но хорошо бы тому упростили формальности и облегчили отъезд. Имел ли место такой разговор на самом деле, не знаю, но возможности для него имелись: ЕЕ хвастал своим знакомством с шефом тайной полиции и показал мне как-то его номер в своей телефонной книжке под буквой «А», записанный нехитрой аббревиатурой А.Ю.В.

– Можно списать? – пошутил я.

Женя быстро захлопнул книжку.

Что сказать, когда все уже сказано до меня и лучше, чем мог бы сказать я?

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Какой из поэта советчик!

Историю разговора АЮВ и ЕЕА о Бродском я слышал в смутном изложении самого Бродского за два дня до его отвала из России и спустя полтора месяца – от Евтушенко. Здесь мне придется процитировать «Трех евреев»:

Я понял, что он мне рассказал о разговоре с Андроповым в опровержение возможной версии Бродского. А откуда Ося всё это взял? От того же Евтуха? Вряд ли от Андропова…

Повинную голову меч не сечет, а Женя, похоже, был не уверен, правильно ли он поступил, угадывая мысли и желания председателя КГБ. А какое чувство было у Пастернака после разговора со Сталиным о судьбе Мандельштама?

Прошлым летом в Коктебеле, едва приехав и не успев еще пожать Жене руку, я подвергся с его стороны решительному и жестокому нападению – без обиняков, он выложил мне все, что думает о Бродском, который испортил ему американское турне: инспирированная Бродским и компрометирующая Евтушенко статья во влиятельной американской газете, а из-за нее, впервые за все его поездки в Америку, полупустые залы, где он выступал. Фотограф нас заснял во время этого разговора, лицо на фотографии у Жени разъяренное.

Шквал агрессивных оправданий – Евтух настаивал на полной своей невиновости перед Бродским.

Я склонен ему верить, убрав прилагательное «полная» – скорее всего он и в самом деле невиновен или виноват без вины, так что зря Бродский затаил на него обиду.

Тех читателей, которых интересуют подробности, отсылаю к «Трем евреям», а те выдержали уже несколько изданий в Нью-Йорке, Питере и Москве, то есть общедоступны. А в этой книге публикую только одну главу – «Три поэта», названную здесь «Турнир поэтов». Так или иначе, Евтушенко и Бродский были зациклены друг на друге – бельмо на глазу один у другого, и Берт, великий миротворец, попытался их помирить, хотя там вражда – в отличие от нашей с Женей – была не на жизнь, а на смерть. Я рассказывал историю их мнимого примирения в дневниковых «Двух Бродских», прошу прощения за вынужденный повтор.

К тому времени Бродский уже вышел из Американской академии искусств в знак протеста, что в нее иностранным членом ввели Евтушенко, объясняя свой демарш объективными причинами, хотя налицо были как раз субъективные. Здесь важны даты. Бродский объявил о своем выходе из Академии 21 января 1987 года – всего через несколько месяцев после травматического, стрессового переживания в связи с неприсуждением ему Нобелевской премии, которую он ожидал в 1986 году и даже заранее оповещал о ней знакомых, включая автора этих строк. В представлении Бродского избрание Евтушенко иностранным членом Американской академии делало его конкурентом в борьбе за эту высшую на земле литературную награду. Уже после ее получения в 1987 году ИБ говорил друзьям – не только мне, но мне с деланым ужасом на лице и в интонации: «Представляете, Вова, какой кошмар, если бы премию дали Евтушенко!» Что Ося имел в виду – незаслуженность этой премии ЕЕ или утрату самим ИБ какого-либо шанса на ее получение, потому как должно было пройти одно-два десятилетия как минимум, чтобы Нобелевку получил еще один русский, а у сердечника Бродского не было в запасе этого времени, он понимал это сам и давал понять другим. Да тут еще возрастной ценз – средний возраст нобелевских лауреатов за семьдесят. «Им там дали понять в их гребанном Стокгольме, что Иосиф не долгожитель и до их проходного возраста не доживет!» – говорила Сьюзен Зонтаг, влиятельнейшая дама нью-йоркского истеблишмента. Короче, демонстративный выход Бродского из Академии был попыткой – очередной, не единственной – нейтрализовать Евтушенко как соперника в борьбе за Нобеля.

Так вот, Берт Тодд сводит Евтушенко с Бродским в гостиничном номере, а сам спускается в ресторан, заказывает столик в надежде славы и добра. Выяснив отношения, пииты являются через час, поднимают тост друг за друга, Ося обещает зла на Женю не держать. Все довольны, все смеются – больше других, понятно, домодельный киссинджер. Недели через две Берт встречает общего знакомого, тот рассказывает, как в какой-то компании Бродский поносил Евтушенко. Берт заверяет приятеля, что это уже в прошлом, теперь все будет иначе, он их помирил. «Когда?» Сверяют даты – выясняется, что Бродский поливал Женю после их примирения. Наивный Берт потрясен:

– Поэт хороший, а человек – нет.

«Про Евтушенко можно сказать наоборот», – промолчал я, и хорошо сделал, потому как ради красного словца, а на самом деле у Евтушенко много отличных стихов, хотя и шлака навалом. А Берту я рассказал тогда анекдот, как один индеец раскроил другому череп трубкой мира.

Другой вопрос: Берт мирил Бродского с Евтушенко из общехристианских (как-никак мормон!) или дружеских побуждений? Их с Женей связывала сорокалетняя дружба, с первого приезда Жени в Америку, когда Берт, тогда аспирант Гарварда, пообещал безвестному за океаном Евтушенко устроить гастрольное турне по всей Америке. Фантастика! Берт, однако, сдержал слово и привез в Москву контракт на выступления в 28 колледжах. Женя, в свою очередь, познакомил его с Окуджавой, Вознесенским, Ахмадулиной и Аксеновым – этот десант и был сброшен Россией на Америку. Да только всё не так просто, что и выяснилось на Бертовой панихиде, почему, собственно, я и упоминаю все эти детали, которые заиграют после того, как я оглашу то, что узнал.