Каждому свое - Вячеслав Кеворков Страница 44

— Что с вами, фрау Карин? Я что-то не так сказал?

— Да нет, просто что мой отец получил образование именно в Геттингене, и до сих пор, вспоминая то время, с удовольствием цитирует эти слова Гейне.

— Гейне? Мы сожгли этого жида еще в 33-м году в Мюнхене!

— Имеете в виду книги, конечно? — уточнил Генрих.

— Самого не смогли. Спрятался в мире ином.

— Господа гости! Хозяйка просит всех за стол, — мрачно возвестил появившийся на веранде Руге.

Вернувшись к столу, гости очень быстро догадались, что их присутствие хозяйку не интересует вовсе. Она по-прежнему была полностью поглощена устройством своих отношений со Шниттке. Судя по всему, именно на этом фоне суждено было развиваться событиям и в предстоящие дни.

Но вот прозвучал сигнал, и все тот же человек в неопределенно-сером внес и поставил на стол обитую красным бархатом коробку.

Ильзе сняла крышку, и взорам гостей предстал искусно выполненный из дорогих материалов макет корабля викингов. Палуба, трапы, мачты и паруса были сработаны с такой любовью и с таким идеальным чувством пропорций, что Генрих представил себе, как мечтали голодными вечерами его создатели-заключенные погрузиться на такое вот судно и отправиться в плавание в поисках свободы. Ход его мыслей прервал пьяный голос хозяйки:

— Господа, этот скромный подарок предназначен шефу нашего гостя, адмиралу Канарису, которого мы плохо знаем, но искренне любим. Мы желаем ему больших успехов на благо нашей великой Германии.

В зале повисла тяжелая тишина.

— Да здравствует рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер! — прокричал во всю глотку новый знакомый Генриха по пребыванию на веранде и высоко поднял при этом свой универсальный бокал, рассчитанный как на потребление жидкости, так и на ее последующее собирание.

А далее произошло нечто непредвиденное. К хозяйке подошел кто-то из старших эсэсовских чинов:

— Поблагодарим фрау Ильзе за теплый прием, но служба зовет нас к выполнению долга, и мы, к большому сожалению, должны покинуть вас.

— Раз зовет, так идите, — без сожаления благословила хозяйка.

Черные цвета формы СС исчезли, и в гостиной стало светлее.

Состав гостей качественно не изменился, скорее все вернулось в обычное русло. Засвидетельствовав свое подданническое единение с начальством, покинув вечеринку, чернорубашечники отнюдь не собирались лишать себя надолго бесплатного и гарантированного удовольствия и вскоре по одному вернулись на свои места за сытным столом.

В отличие от них Шниттке оставался верен и хозяйке, и месту, занятому с самого начала.

— Послушай, Ильзе, ты не слишком ли холодно обошлась с покинувшими нас псами-рыцарями? Смотри, как бы они не стали тебе мстить.

Хозяйка была растрогана заботой полковника, но еще более — его неосведомленностью.

Она нежно обняла его голову и притянула к груди:

— Ральф! Спасибо, что ты обо мне подумал! Должна тебя успокоить. Те, что покинули нас, вовсе не псы-рыцари, а прикормленные домашние животные, которые больше всего на свете боятся фронта. А окажутся они там или нет — зависит только от моего мужа, — тут она подняла глаза к небу, — ну и от меня, конечно!

— Если так, то действительно нет повода для беспокойства.

— Да более того! — при этом она как можно ближе прильнула к его уху, ничуть при этом не снижая громкости голоса, будучи уверена, что говорит шепотом. — На прошлой неделе мы получили благодарственное письмо от рейхсфюрера СС!

— Ого! Что ж, это похвально. Думаю, рейхсфюрер так вот просто, за красивые глаза не благодарит!

— За глаза — нет. А вот за красивый письменный прибор из зеленого мрамора с золотой отделкой в полкило и стоимостью в двадцать тысяч имперских марок — очень даже. Ты и представить себе не можешь, какими словами он выражал благодарность в сопроводительном письме, как восторгался моим вкусом!

Шниттке без труда признал свою неосведомленность.

— А именно в них-то и вся соль! — продолжала она. — «Благодарю за подарок, выбранный с большим вкусом! Уверен, он украсит не только наш стол, но и нашу жизнь. Ваш Гиммлер. Хайль Гитлер».

Она выпила одну за другой две рюмки коньяка и велела наполнить третью, после которой почувствовала себя абсолютно свободной от любых условностей.

— Официально уведомляю тебя, что с Кохом я живу, но не сплю уже три года. И потому считаю себя вправе показать гостям и в первую очередь тебе мой последний аттракцион. Если ты не возражаешь, конечно.

Шниттке пожал плечами, не очень понимая, против чего и почему он должен возражать.

Официант в неопределенно-сером и его помощник распахнули створки дверей, и перед взорами гостей предстало просторное помещение, стены и пол которого были выложены цветной плиткой. В центре мерцала белоснежными боками ванна карарского мрамора с литыми золотыми ручками и душевым устройством.

Справа стоял большой мраморный стол, на котором возвышался огромный чан, украшенный по бокам бегущими фигурками олимпийцев. Покоился он на массивных чугунных подставках и подогревался четырьмя горелками. Рядом высились ящики с мадерой.

Тот же официант с двумя помощниками стали ловко открывать бутылки одну за другой и выливали содержимое в чан обеими руками одновременно. А потом, подогрев, наполняли им ванну.

Ильзе неуверенной походкой прошла за ширму и вскоре вернулась в небрежно накинутом на плечи тонком шелковом халате, который тут же сбросила, едва приблизившись к ванне.

Гости, сгрудившись вокруг мраморного стола, увлеченно дегустировали расставленные на нем вина различных сортов и встретили появление обнаженной хозяйки аплодисментами, которые лишь усилились после того, как она погрузилась в ванну с подогретым вином. Сам же изысканный напиток отнесся к варварскому использованию его не по назначению весьма неблагосклонно, покрывшись тут же злыми пузырями возмущения.

После неожиданной встречи с Дубровским Генрих почувствовал острую необходимость побыть в одиночестве. С некоторых пор он стал приверженцем правила: прежде чем принимать решение, сначала надо убедить себя в его правильности. Однако в сложившейся обстановке найти место и время для обдумывания становилось все сложнее.

Он снова вышел на веранду, но едва успел подойти и дотронуться до перил, как внизу, у самых его ног, раздались душераздирающие звуки двух скрипок и двух медных труб. Как большинство еврейских мелодий, эта, задуманная для веселья, звучала сейчас безнадежно грустно.

Четверо одетых в лохмотья музыканта с заросшими до ушей небритыми лицами, в перчатках, из которых торчали замерзшие тонкие пальцы, являли собой идеально сыгранный музыкальный квартет.

Все четверо были столь истинными профессионалами, что, невзирая на отсутствие слушателей и надзирателей, не позволяли себе ни малейшего отклонения от нотного текста, ни одной фальшивой ноты.