Несокрушимые - Игорь Лощилов Страница 44

О, как разросся некогда скромный погост, более чем вдвое! Такова цена нынешней беды: за три осадных месяца монастырь потерял более, чем за предшествующие триста лет. В сторожке Афанасий нашёл старика Аггея, сгорбленного, сморщенного и как всегда пьяного. Теперь ни один день не обходился без похорон, и кладбищенский кувшин для поминовений никогда не пустовал. Посидели, попечалились о прежних временах, поплакали о нынешних. Афанасий спросил о могиле Илария, старик ничего определённого сказать не мог.

— Теперь не как прежде, порядка нет: где место сыщут, там и кладут, а то быват и старых подвинут, которы с прошлых веков залежались. Гробов не делают, хорошо если срам прикроют, а то быват и вывалимши. Пташкам чтоб на могилку покрошить, али мне что кинуть, того нет, гак набулькают в посудку и всё. Хочешь? — Афанасий помотал головой. — А мне хочешь, не хочешь принимать по должности положено. Когда, говоришь, твово приятеля схоронили? Две недели назад? Глянь в той вон стороне, тогда их ещё на горке клали, а как пошла эта хворь смердячая, стали вниз валить. Страшная, скажу тебе, болесть, от неё человек, ровно покойник: и червивеет, и смердит, токмо что дышит. Сходи, коли нетерпёж, но навряд сыщешь, теперь имён не пишут, ежели только сам отзовётся, но для этого нужно много принять.

Афанасий пошёл в указанном направлении, посмотрел на несколько десятков снежных, ещё не успевших заледенеть бугорков — как тут найдёшь Илария? Опустился на колени и начал молиться. Молился, как привык с детства, с закрытыми глазами и так погрузился в благоговение, что ничего вокруг не замечал. И уж совсем не понял, когда на его голову обрушился удар — просто вспыхнул перед глазами свет и померк.

Аггей наткнулся на него лишь на рассвете. С трудом дотащил закоченевшее тело до сторожки и попытался открыть стиснутый рот, чтобы привести в чувство единственно известным способом. Напрасно — вино лилось мимо, стекая ручейком по редкой юношеской бородке. «Дурак ты, Аггей, — сказал себе старик, — он и живой-то не пил, чего ж мёртвого неволить? Упокой, Господи, его душу!» И выпил сам. Афанасий этого будто ждал, пошевелился, застонал. «Будь здоров!» — как ни в чём не бывало отозвался Аггей и принял снова. Скоро Афанасий уже совсем пришёл в себя. Он, как оказалось, пострадал более от холода, и даже небольшое тепло сторожки вернуло ему жизнь.

«Что же произошло, и кому понадобилась его гибель?» — беспрестанно вертелось в раненой, шумевшей от удара голове. Аггей объяснил просто:

— Теперь покойника толком не отмолят, Божиим словом не оговорят, ладаном не окурят, вот нечисти и развелось. Инчас как зачнёт улюлюкать и ногам топотать, я дверь на задвижку и притаюсь. Так и то быват проникает. Опять же, нечисти этой с молодыми страсть как хочется побаловаться, не всё ж со старыми и больными, она, брат, тоже при понятии.

Афанасий, однако, думал иначе. Не было до сей поры у него врагов, единственной причиной нападения могла служить злополучная ревизия. Гурий, уличённый в утаивании монастырской казны, сначала выгнал их из казначейского корпуса, потом оговорил Девочкина, а теперь, значит, и вовсе решил избавиться от свидетелей воровства. Если так, то беда грозит не только ему, но и Симону. Нужно спешить, пока не поздно! Он подхватился и, хотя ещё не пришёл в себя окончательно, поспешил из сторожки.

Иоасаф чувствовал себя плохо, Афанасия к нему не допустили. Как не настаивал о важности своего дела, прислужники встали стеной: не может, сказали, твоё дело быть важнее его жизни, пожалей владыку, пусть оклемается. Пришлось набраться терпения и ждать, а кому ещё кроме него расскажешь о своих догадках? Хорошо ещё, что Симон пока оставался невредимым, это Афанасий осторожно разузнал через тех же прислужников, сам-то он благоразумно решил до поры притаиться. Боялся не за себя, уж очень хотелось вывести на чистую воду Гурия Шишкина.

Наконец Афанасия допустили. Иоасаф слушал и скорбел: поклёпы, оговоры, воровство, братоубийства — все напасти нескончаемым потоком сыпались на его больную старую голову. Послал за Гурием, тот пришёл, ласковый, угодливый. Ларец? О нём сам Девочкин распорядился. Почто ревизоров погнал? Дак ведь казначей приказал, чтобы дело было тайное, он всё в точности и исполнил. Нападение на Афанасия? Впервые слышит, ах, как жалко бедного юношу, слава Богу, убили не до смерти. Иоасаф послушал и махнул рукой.

— Ступай к Голохвастову, расскажи ему подробнее, — и как бы про себя добавил: — Скользкий ты какой-то.

Афанасия тоже к воеводе направил, ты, сказал, больше с ним говори, мне не можется.

Голохвастов как раз сидел над письмом Сапеги, вчитывался, вглядывался — бумага не первой свежести, порванная и стёрлась на сгибе, но ведь и не ямской гоньбой доставлялась, а тайно, кто знает, как несли? Глянул строго на Гурия:

— Расскажи, как Сапегино письмо к тебе попало?

— Михайла Павлов принёс с вылазки.

— Когда?

— С неделю, пожалуй.

— Что ж сразу не объявил?

— Дело сурьёзное, хотел сначала сам проверить.

Пришёл вызванный Павлов, уставился на воеводу наглым взглядом, ещё и ногой подрыгивал. Голохвастов указал на письмо:

— Откуда взял?

— На вылазке вора срубил. Полез в портище за деньгою, а там бумага...

— Это когда в Глиняный овраг ходили?

ВО-ВО.

— Так ведь ты тогда не ходил.

— Кто, я?

— Не ходил, говорю. Я сам людей водил и такого молодца точно бы запомнил.

Михайла пожал плечами.

— Значит, в другой раз, я почти кажен день в деле.

Гурий нашёл нужным вмешаться:

— Точно в другой раз, сразу после Глиняного оврага. Помню, сказал ещё про воров: они-де, как блохи — одну убьёшь, тут же другая припрыгнет.

— Кто, я?! — удивился Михайла.

— Ты.

— Может, и сказал, я и не такое могу.

Голохвастов задумчиво проговорил:

— У меня вот чего нейдёт с головы: ежели казначей и впрямь уговаривался с Сапегой, не мог он одним посылом обойтись, должен был постоянно пересылаться и способ для этого избрать надёжный.

Гурий охотно поддержал:

— Так и есть, он многих троицких блазнил, помимо Оськи Селевина ещё Филиппа слал...

— У нас кроме Филиппа иуд довольно. Надысь Стёпка Лешуков и Пётр Ошушков к ляхам утекли, твои, между прочим, приятели, — вклинился Павлов и усмехнулся, глядя на воеводу.

Голохвастов возвысил голос:

— Не щерись, я покуда без рогатины. Помни, с кем говоришь.

Михайла враз осёкся и ногой дрыгать перестал.

— Больше ничего не знаете?

— Да где нам? — пожал плечами Гурий. — Мы люди маленькие, нужно у казначея поспрошать. — И, уходя, сказал доверительно Афанасию: — Ты приходи в подвал-то, твой приятель уже с утра там. Или тебя к другому золоту приставили? — и так хитренько повёл глазёнками, что поневоле подумалось о дурном.