Кавказская война. В 5 томах. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - Василий Потто Страница 44

Не все, однако, поступки Корганова были обнаружены формальным следствием; да его и нельзя было вести как должно на земле, не подчиненной русским законам, но и то, что было открыто, рисует перед нами полную картину разврата, хищничества и открытой измены русскому делу. Донося об этом для всеподданейшего доклада, преемник Паскевича, генерал-адъютант Розен, писал: “Корганов заслуживает примерного наказания, а потому я полагал бы удалить его вовсе от всякого рода службы и не делать ему впредь никакого доверия и поручения, и притом не позволять ему никогда возвращаться на Кавказ, где он может быть всегда вреден хитрыми своими происками”.

Так окончилась деятельность Корганова в Дагестане.

Кстати заметить, что еще с возвращением Паскевича из Петербурга, первого августа 1830 года, последовал целый ряд перемен в начальствующих лицах. Генерал-майор Краббе был отстранен от должности и, покинув Кавказ, уехал в Полтавскую губернию; на место его в Дагестан назначен был генерал-майор Каханов, командовавший до этого времени бригадой л четырнадцатой дивизии. Полковник Мищенко также отстранен был от службы, а командиром Апшеронского полка назначен полковник Остроухов. Но поводом для смещения Краббе и Мищенко послужили не современные обстоятельства, а беспорядки, относившиеся еще к Ермоловской эпохе.

В смутное время, когда вторжение персиян в наши пределы вызвало измену и возмущение жителей, Ермолов признал необходимым дать полномочие, как Краббе, так Мищенко, наказывать виновных смертью. Оба они широко воспользовались своим полномочием и в период начала персидской войны было казнено ими шестьдесят шесть человек: пятнадцать заколоты штыками, шесть засечены насмерть и сорок пять повешено. Сенаторская ревизия, производившаяся в крае, по желанию Паскевича пришла к убеждению, что над осужденными не было производимо ни суда, ни следствия и что поэтому очень может быть, не все из них достойны были казни. К этому прибавились еще обвинения в расхищении имущества казненных, на которое по местным обычаям имела право казна, но которого домогались ближайшие родственники осужденных, признавая приговоры над ними несправедливыми. На показаниях этих-то родственников, поголовно участвовавших в том возмущении, за которое поплатились казненные, сенаторы основали свои заключения, едва ли правильно уже потому, что оба сенатора были людьми гражданского склада понятий, не были знакомы ни с местными адатами властей края, права которых мы наследовали, ни с обычаями народа, ни с тем отчаянным положением, в которое измена ставила в те времена наши малочисленные войска на Кавказе. Но так или иначе, – а Краббе и Мищенко, оба боевые и лично дельные офицеры, созданные еще ермоловской школой, были преданы суду и удалены с Кавказа. Затем барон Розен, сдавший четырнадцатую дивизию генерал-лейтенанту Вельяминову (другу и сподвижнику Ермолова), был перемещен на должность командующего войсками в Джаро-Белоканской области и принял двадцать первую дивизию от княза Эристова, который в свою очередь назначен был сенатором. Начальство над правым флангом Кавказской линии и двадцать второй дивизией получил генерал-майор Фролов, вместо Мерлини, зачисленного по армии, а гренадерскую бригаду, которой командовал Фролов, получил генерал-майор Гессе – известный сподвижник Паскевича в турецком походе.

С назначением новых начальствующих лиц кавказская война, и особенно дела в Дагестане вступают в новый фазис своего развития.

В краткий период вышеописанных событий Кази-мулла проживал в своей сакле почти затворником, – он ждал, пока брожение, им начатое, коснется каждого горца и охватит все население единством политическо-религиозных стремлений.

До мюридизма половина горцев была, как ныне дознано специальными исследованиями, плохими мусульманами. В жизни дагестанца свой, унаследованный от предков, адат более значил, чем шариат. Между тем адат как закон неписаный, бытовой и притом чаще всего разнообразный, по народности каждого дагестанского общества, не исключал возможности сближения с нами, потому что нередко был изменяем по приговорам обществ, тогда как шариат как учение, стройно организованное в писанных установлениях, подводило всех мусульман под одни и те же начала, чуждые иноплеменному и иноверному владычеству.

Таким образом мюридизм, призывая мусульман к строгому следованию шариата, тем самым с каждым днем все более и более отодвигал их от нас и способствовал развитию религиозных увлечений, совершенно подобных таким же экстазам, какими охватывались и сами христианские общества перед крестовыми походами. Тихо и незаметно шла его работа, сеть прялась невидимо для глаза, но все теснее и крепче запутывала горцев в своих тенетах.

Если что и останавливало еще быстрое течение начатой пропаганды, – то это страшная холера, распространившаяся по целому краю, но в конце концов и это бедствие было истолковано не в нашу пользу. Холера показалась в Каракайтаге. Первой ее жертвой был донской сотник Левин; он ехал в отпуск на Дон, заболел дорогой и умер двадцать девятого марта на почтовой станции; тридцатого числа в Дербенте умер армянин, и в то же время дали знать, что выехавший из города персиянин с товарищем, – также оба умерли скоропостижно. С наступлением летней жары холера не только распространилась по шамхальской плоскости, но охватила горы и навела такую панику на койсубулинцев, что большая часть их, покинув аулы, забилась в горные трущобы, прекратив всякое сообщение с плоскостью и никого не допуская к себе.

В Тарках она свирепствовала со значительной силой – четвертая часть жителей была поражена эпидемией, и ежедневно умирало до десяти человек. Гарнизон крепости Бурной, находившийся невдалеке от Тарков, подвергся также болезни, и из двух рот Апшеронского полка лежало в лазарете сто двадцать человек, и не проходило дня без смертного случая. Присланы были медики, но несмотря на все принятые ими меры – в то время еще не вполне изученные, борьба с болезнью шла безуспешно, и она продолжала свирепствовать еще долгое время, пока сама природа не избавила край от этого грозного бича, распространявшего повсюду смерть и наполнявшего сердца ужасом.

Кази-мулла, однако, не дремал и незримо для наших властей не упустил воспользоваться складывавшимися для него столь благоприятно, с одной стороны, такими нашими действиями, как посылкой Корганова в Дагестан и арестом Абу-Мусселима, а с другой – холерой как выражением гнева Божьего за грехи правоверных. Словом, все это было для Кази-муллы самым удобным материалом для возбуждения против нас местного населения, а случайная скученность последнего в горах представляла удобства для его зажигательных проповедей, не требуя особых сборов или сходок народа, и притом уже вовсе вдали от нашего надзора.

Кази-мулла весьма удачно воспользовался для своих целей также и удалением из-под Гимр русских войск, не разоривших во время последней экспедиции ни одного селения. Он указывал на это как на видимую руку Провидения и объяснил народу, что Бог, покровительствующий правому учению, возвещаемому народам его устами, ослепил врага и не допустил его спуститься в беззащитные Гимры. “Если мы видим такую явную помощь свыше, – говорил он, – то нам ли бояться славы русского оружия!”

В результате всего происходившего – койсубулинцы, акушинцы, аварцы, даже шамхальцы и мехтулинцы нас ненавидели. Имя Абу-Мусселима, все еще сидевшего в крепости, было на устах всех и выставлялось всеми, как образец бесправия, которого каждый мог ожидать от русских.