Жизнь Бальзака - Грэм Робб Страница 44

В конце концов самые большие прибыли принесло ему литературное творчество. После того как в 1827 г. в соседней с Бальзаком квартире поселились художники-романтики Поль Деларош и Эжен Лами³²⁷, он познакомился с самыми яркими молодыми писателями того времени. Сам Виктор Гюго, который вскоре начнет работу над «Собором Парижской Богоматери», пригласил Бальзака к себе домой, чтобы поговорить о делах. На улицу Маре заходил и Альфред де Виньи; возможно, размышляя над причиной своих неудач, Бальзак печатал третье издание «Сен-Мара, или Заговора времен Людовика XIII». Наверное, самый лучший из всех французских исторических романов, включая романы Дюма, он был посвящен периоду, который интересовал самого Бальзака. «Сен-Мар» даже начинается с лирического отступления о безмятежных красотах Турени, очень похожих на мечтательные раздумья Бальзака в неопубликованной, уже пожелтевшей к тому времени рукописи «Стени». Наверное, Виньи и не подозревал в своем типографе возможного соперника: «Он был очень худой, очень грязный, очень словоохотливый молодой человек, который запутывал все, что говорил, и брызгал слюной во время разговора, потому что у него… недоставало верхних зубов»³²⁸. «Молодой человек» был всего двумя годами моложе Виньи; но Виньи был аристократом, военным и добился успеха на литературном поприще. Его, а не Бальзака называли «французским Вальтером Скоттом»; его даже представили самому великому человеку, когда Скотт приезжал в Париж в 1826 г. Но в глазах Бальзака Виньи был виновен в том, что теперь, возможно, назвали бы «новым историзмом»: ему не удалось «воссоздать подлинный взгляд на события», «исказив историю, как старую тряпку, которой накрывают статую юноши», смеясь над правдой, «чтобы убедить нас в том, что художники находят доход во лжи»³²⁹.

Не слишком приятный портрет Бальзака Виньи нарисовал в письме молодому кузену вскоре после смерти Бальзака. Оно призвано было подчеркнуть героизм великого человека в преодолении природных недостатков и создать контраст с позднейшим краснолицым, толстым Бальзаком, во рту которого, «как по волшебству, появились ровнейшие жемчужные зубы». В контексте же конца 20-х гг. XIX в. оно лишь подчеркивает природное обаяние Бальзака. Угрюмая личность за решеткой совсем не походила на человека светского, и тем не менее Бальзак вращался в обществе. Вечером болтливый печатник уходил из грязной и шумной типографии и начинал совершенно новую жизнь – жизнь протеже герцогини д’Абрантес. Его вечера затягивались глубоко за полночь. В модных салонах того времени несдержанный молодой типограф оказался завораживающим рассказчиком, которому уже тогда грозила опасность превратиться в своего рода придворного шута. Став свидетелем первого появления Бальзака в салоне мадам Рекамье, где обычно властвовал Шатобриан, критик Делеклюз принял Бальзака за реинкарнацию Рабле:

«Все замолчали и посмотрели на новичка. Он был не очень высок, но широкоплеч. Лицо у него было довольно обычное, но изобличало необычайно живой ум. В его пылающих глазах и в резком очертании губ можно было видеть энергию мысли и огонь страсти…

Наивную эйфорию Бальзака после того, как его представили хозяйке дома, можно сравнить лишь с радостью ребенка. Он вынужден был собрать все свои силы, какие у него еще оставались, чтобы не бросаться на грудь всем присутствующим. Он так радовался, что был бы смешон, не выражай он свои чувства так невинно и искренне»³³⁰.

Выживание в мире, где «дыра несчастье, а пятно – грех»³³¹, требовало почти столько же капитала, сколько и печатание книг. Почти все деньги, которые зарабатывал Бальзак, немедленно тратились на одежду. Типография начала приносить доход в 1827 г., но росли и долги. К тому же Дассонвиль оказался перестраховщиком. Бальзака и Барбье вынудили продать здание и оборудование этому так называемому другу семьи; теперь они арендовали помещение и машины за 500 с лишним франков в год. Тем не менее Бальзак продолжал вращаться в свете – как будто сам не хотел разделаться с долгами. «Долг, – двусмысленно писал он в 1838 г., – как графиня, которая слишком сильно меня любит»³³². Долги, как любовницы, заставляли сосредоточиться на себе и высасывали много сил; постепенно они вошли в привычку. Помня, что неспособность к количественному мышлению – романтическая добродетель, многие бальзаковеды считают Бальзака никудышным предпринимателем. Кое-кому, в том числе и бизнесменам, часто хотелось задним числом поправить его дела. И все же трудно отделаться от впечатления, что Бальзак, как азартный игрок, действовал себе во вред. Как ни странно, вера Бальзака в силу воли сосуществует с верой в предопределение, и, когда он писал пророческие строки в «Тридцатилетней женщине», он явно думал о себе: «Существуют мысли, которым мы подчиняемся, не сознавая их: они родятся безотчетно… Отправляясь к маркизе, Шарль повиновался одному из тех смутных побуждений, которые получают дальнейшее развитие в зависимости от нашего опыта и побед нашего разума». Фрейдистская идея, изложенная в дофрейдистской терминологии³³³.

Яркое доказательство того, как сильно рисковал Бальзак, можно найти в его личных бумагах. Длинные списки белья, отдаваемого в стирку, давно дискредитировали себя как биографические данные; но в любом заведомом исключении доказательств следует в высшей степени усомниться, особенно когда речь заходит о писателе, для которого важно все. Сам Бальзак напоминает беспокойным мужьям, что списки белья – самые надежные хроникеры любовных романов³³⁴. Дискуссии с безымянной дамой – возможно, с герцогиней – и простые подсчеты (а также интерес к новой науке, статистике) открывают, что женщина, у которой роман, потратит на одежду в год на 150 франков больше, чем в «мирное время». Естественно, необходимо принимать во внимание и мелкие различия. «Одни мужчины, – сообщает Бальзаку его знакомая дама, – изнашивают одежду быстрее, чем другие».

Собственные списки Бальзака необычно разоблачительны. Вот, например, список за 17 января 1827 г.³³⁵:

«4 хлопчатобумажные рубашки (из которых 2 тонкие);

3 батистовых галстука (из которых 2 тонкие);

4 батистовых носовых платка;

1 пара нижнего белья;

2 пары носков;

1 ночной колпак;

3 жилета;

1 нижняя рубашка;

3 фланелевые рубашки;

7 съемных воротничков;

1 простыня для бритья;

1 полотенце».

Вопреки довольно неприглядному портрету, нарисованному Виньи, подчеркнутая чистоплотность Бальзака была довольно экстравагантной для человека в его положении. Правда, в то время, когда считалось, что частое купание (скажем, раз в месяц) ведет к нездоровому размягчению кожи и душевных волокон, а затем и к импотенции и общему слабоумию³³⁶, главным способом поддержания чистоты была стирка белья. Но богатая коллекция запахов в «Человеческой комедии» и отвращение Бальзака к табачному дыму, которого он не скрывал, свидетельствуют о том, что его обоняние обладало повышенной чувствительностью и что грязь, которую подметил острый взор Виньи, была «производственной».

Доказательством повышенного интереса Бальзака к тонкому белью служат многочисленные счета от портного Бюссона: каждый заказ делался на сумму около 200 франков, более трети годовой ренты, которую он выплачивал Дассонвилю. Бюссон хорошо известен читателям «Человеческой комедии» как один из галантерейщиков Растиньяка, Де Марсе и других ярких щеголей: лестные ссылки в романах (например, в «Евгении Гранде») создают иллюзию реальности: подлинные люди смешаны на их страницах с вымышленными персонажами, которые демонстрируют новый способ оплаты счетов, «не тратя денег». Когда граф Феликс де Ванденес во «Втором силуэте женщины» упоминает Бюссона – «портного, который нас всех одевает», – Бальзак применяет прием, которым с успехом пользуются в современной рекламе, когда неким товаром пользуется, например, известный актер³³⁷. В 1827 г. он мог рассчитывать на будущий успех: «Талант, сударь, – говорит страховщик Годиссар, – это разменная монета, которую природа дарит людям гениальным и который созревает лишь спустя очень долгое время…»³³⁸ Нанковые брюки, в которых щеголял персонаж по имени Я на улице Турнон (только для обычных людей)³³⁹, дополнялись черными кашемировыми или твидовыми брюками, черным сюртуком из тонкой лувьерской шерсти и, каждые два месяца, новым белым замшевым жилетом на подкладке. Тогдашние траты свидетельствуют о том, как неудобно, когда в моде белый цвет; кроме того, частая смена жилетов свидетельствует о том, что корпус Бальзака начинает расширяться. Жилет не того размера невозможно носить. Когда Бальзак пришел к Латушу, чтобы поблагодарить его за лестную рецензию на «Ванн-Клор», брючины у него задирались, несмотря на широкие штрипки, которые тянули их вниз³⁴⁰. Кроме того, нужно было обладать всеми необходимыми для истинных денди мелочами: золотыми запонками, тростью и эквивалентом того времени для миниатюрного органайзера: «часами, плоскими, как монета в сто су»³⁴¹.