Злой рок Марины Цветаевой. "Живая душа в мертвой петле" - Людмила Поликовская Страница 44

Действительно ли Эфрон поехал сначала в Испанию и только затем в СССР? Большинство оставивших свои свидетельства участников испанской гражданской войны утверждают, что Эфрон в Испании никогда не был. Но есть и свидетельства противоположные. Однако ни о каких его действиях в Испании не рассказывает никто. Так был или не был? Честно говоря, нам не хотелось заниматься этим запутанным вопросом, ибо, по нашему мнению, совершенно все равно, как было приказано Эфрону вернуться: прямо в СССР или через Испанию. Главное – в Париже «засвеченный» агент больше не нужен. Ему грозит арест, а вдруг да на допросах откроет какие-то секреты?

Эмигрантские газеты выливают на Эфрона ушаты грязи. Вот, например, его коллега по «Евразии» П. Сувчинский, человек, которого Цветаева очень уважала («Вы мне близки и дороги»), сообщает широкой публике, что в «Евразии» Сергея Яковлевича называли верблюдом, смеялись над сочетанием в нем глупости и патетики. Дальше уже идет чистой воды донос: Сувчинский утверждает, что Эфрон никогда не терял связи со Скоблиным, «всячески старался привлечь возможно большее число эмигрантов, а тех, кто препятствует, следует устранить с руководящих постов эмиграции, заменив их своими людьми». После чего он называет Эфрона «злобным заморышем», который «всю свою жизнь отличался отсутствием чувства морали. Он отвратительное темное насекомое, темный делец, способный на все». Любопытно, что Сувчинский, сотрудничавший в «Евразии» до последнего номера, предает не только Эфрона, но и евразийство и газету: «Евразия» стала на путь большевиков». Ее лозунгом было «залить Европу большевистскими ордами и повторить дело Чингиз-хана. Они издевались над европейской культурой с неприкрытой жаждой разрушения моральных и материальных ценностей». Последнее, в общем-то, правда. Но судьи кто? Не сам ли Сувчинский писал приблизительно так же?! В начале статьи он заявил, что уже 8 лет не общается с Эфроном. Откуда же тогда ему известно, чем занимался Эфрон в эти годы и что «Цветаева об откровенном большевизме мужа знала прекрасно»? Конечно, это интервью характеризует больше автора, чем тех, о ком он пишет, но каково было Цветаевой его читать?

Марк Слоним вспоминает: «Когда я встретил ее (Цветаеву. – Л.П .) в октябре у Лебедевых, на ней лица не было, я был поражен, как она сразу постарела и как-то ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча, я в первый раз видел ее плачущей <…> Меня потрясли ее слезы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадежная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное».

Так все-таки, что знала и чего не знала Цветаева? Излагаем нашу версию: что муж работает в «Союзе возвращения на Родину» и получает там зарплату – знала. Что он симпатизирует советской власти и большевикам – знала. Что он был резидентом ГПУ и вел работу против эмиграции, узнала только в 1937 году, очевидно, непосредственно перед исчезновением Эфрона. Сергей Яковлевич перед отъездом, скорее всего, открыл жене, кому он служит, естественно, не посвящая ни в какие подробности.

Знала и все-таки не отреклась, а поехала за ним в ненавистную ей Советскую Россию? Да, она не была Павликом Морозовым. И сотрудничество мужа с органами восприняла как беду его. А бросать человека в беде было не в ее правилах. В 1917 году она записала в дневнике: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами как собака. В 1938 году – 21 год спустя – сделала приписку: «Вот и пойду – как собака».

После бегства Эфрона из Франции Цветаева – почти сразу же – делает то, чего не мог добиться от нее муж в течение семи лет: подает прошение о возвращении в Россию. Выхода не было. Правые издания отказывались печатать жену советского агента, да еще заподозренного в убийстве; левые – автора «Поэмы о царской семье». Вполне вероятно, что существовала и еще одна причина: Цветаевой приказали подать прошение о возвращении. Ослушаться было невозможно: ведь муж и дочь – заложники. И. Кудрова в книге «Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой» приводит рассказ парижского знакомого Цветаевой Митрофана Айканова: однажды мать Митрофана хотела принести Марине Ивановне пирог (они жили в одном подъезде). Подойдя к комнате, она услышала грубые, требовательные голоса. Она толкнула дверь и увидела: по одну сторону стола сидит Марина Ивановна, а по другую – двое незнакомых мужчин. Посреди стола лежит пистолет. Дату этого события Айканов назвать не мог. Комментировать сообщение Митрофана Айканова И. Кудрова отказывается, она только уверена, что Митрофан ничего не придумал, облик этого человека внушал доверие.

* * *

Однако Цветаева, как и в свое время Сергей Яковлевич, получит разрешение далеко не сразу. Она проживет во Франции еще почти два года. На какие деньги? Некий Покровский, приятель Эфрона и человек, несомненно, связанный с «Союзом возвращения», регулярно передавал ей конвертик с деньгами. Вообще говоря, ситуация нормальная: муж работает в другой стране и посылает часть зарплаты жене, а поскольку послать официально по почте невозможно, он нашел пути другие. Но – раздаются голоса – ведь Цветаева уже знала, где служит ее муж, она должна была отказаться от этих «грязных» денег. А на что жить? Да хоть мыть полы! Мыть полы Цветаева не умела. Она умела только писать стихи и прозу. Но дело даже не в этом: она не могла не понимать, что сей красивый жест ударит по Сергею Яковлевичу. (Вполне возможно, ей это объяснили.) Она теперь, так же, как и он, попала в лапы ГПУ. И также не могла ослушаться, не выполнить приказа.

Мура пришлось забрать из школы (ему, как сыну «убийцы», было там несладко), теперь он учится дома с частным учителем. Многие «друзья» Марины Ивановны от нее отшатнулись. На литературных вечерах она теперь не бывает и своих не устраивает. Однако наиболее близкие люди остались – среди них Николай Александрович Бердяев. По свидетельству подруги Цветаевой Е. Извольской, «он относился к Марине Ивановне с глубоким со страданием, оберегая ее как больную…».

Наверное, любой другой на ее месте впал бы в депрессию. Но только не Цветаева – жизненной энергии ей было не занимать. А кроме того – об этом она сказала в письме к А. Тесковой, написанном уже в январе 1939 года: «Дай Бог всего хорошего, чего нету, и сохрани Бог то хорошее, что есть. А есть – всегда, – хотя бы вот моральный закон внутри нас, о к<отор>ом говорил Кант. И то – звездное небо!»

Правда, за зиму 1937/38 года она не написала ничего нового. Но она дописывает не законченные ранее вещи и денно и нощно занимается своим архивом: ведь она прекрасно понимала, куда ей предстоит ехать и что многое нельзя будет взять с собой. Прежде всего ее волновала судьба ненапечатанных вещей: поэмы «Перекоп», «Поэмы о царской семье», «Лебединого стана» (напечатанного частично и разрозненно). Переписывает она и неопубликованный очерк «Декабрь» из «Записок добровольца» Сергея Эфрона. (Увы, человек предполагает, а Бог располагает: она не могла знать, что архив Амстердамского университета будет разбомблен, и «Поэма о царской семье» и другие ее рукописи пропадут, наверное, навсегда.)

Летом 1938 года она с сыном уезжает на море, и у нее хватает душевных сил восторгаться окружающей природой.

После возвращения с курорта она поселяется в Париже, в отеле. Вряд ли то была ее инициатива: ни больших городов (кроме Москвы ее юности), ни отелей она не любила. Наверное, кому-то было надо, чтобы она была, что называется, «под рукой». Впрочем, ведь это, должно быть , ненадолго… Но как оно будет в действительности? «Живем – висим в воздухе <…> Материально все хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что все это на час – который может быть затянется – как целый год затягивался – но от этого не переставал и не перестанет быть часом – мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить», – сообщает она мужу в Москву.