Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 44

Но этот инцидент характерен для нашего настроения: растущая ненависть человека к человеку, которая внезапно, нередко совершенно по незначительному поводу приводит к яростной и почти всегда безумной вспышке.

Проходя сегодня по третьему бараку, я встретил старого знакомого по Грудецким казармам. Это тот самый человек из палаты ампутированных, у которого отстрелили яички.

– Мы, кажется, где-то встречались? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я, – в лазарете в Москве! Как дела?

– О, – говорит он, – что тут скажешь? В общем, я давно узнал, что со всем покончено. Вы тогда мне соврали, верно? О, я понимаю почему. Оказалось намного лучше, что я осознал это постепенно. Впрочем, теперь это уже не имеет для меня значения. Зато теперь мне гораздо легче жить, знаете ли. И все же тут… Нет, когда я вижу, что некоторым приходится испытывать, именно из-за того, что у меня отняли… Ведь и я не оставался бы хладнокровным! Нет, иногда я даже счастлив от этого… Все на этой земле относительно, нередко думаю я… За то, что я выстрадал, теперь мне не приходится по-скотски страдать… Трудно придется, лишь когда вернусь домой. Потому что моя жена без детей… Ну да пока что об этом не стоит думать, – добавляет он, приветствует и уходит.

Только что у меня был Зейдлиц. Я еще никогда не видел его таким веселым.

– Представляете, фенрих, – говорит он и подает письмо от своей матери, – первое письмо! И в нем написано, что меня произвели в офицеры, когда я был пленен!

– Ты посмотри! – радуюсь я. – И что теперь? Туда, вниз, верно?

– Да, – твердо говорит он и кладет руки мне на плечи. – Фенрих, – продолжает он, – вы должны правильно понять меня, вы прежде всего! Я мог бы остаться и здесь, разумеется. Но этим я никому не помогу. Вы в известном смысле иное дело! Но я один, у меня здесь нет никого, кто был бы мне действительно близок, меня никто не любит… И потом: я уже все прошел и заслужил это. Я хочу сберечь себя и впредь послужить нашей стране.

– Вы совершенно правы! – открыто говорю я. – Вам никто не поставит в упрек, если вы…

– Да, но вы! – восклицает он.

– Что – я?

– Вы должны пойти со мной! Вы тут погибнете! Я же вижу!

– Ладно, Зейдлиц! – с улыбкой говорю я. – Сначала нужно осмотреться. И если правдой окажется то, что нам говорил Зальтин, и мы оттуда сможем лучше помогать нашим… то тогда – да, идем вместе!

Мы получили пропуск без осложнений. До полудня просидели над нашей униформой у моего тазика, пытаясь взятой взаймы щеткой счистить с нее хотя бы самую приметную грязь. Основательно обобрав вшей, тщательно расчесав мягкие, как пух, бороды, мы заканчиваем наш грандиозный туалет.

– Собираемся на придворный бал? – ерничает Брюнн.

В офицерском лагере нам указывают на левую казарму. Мы минуем пару лестничных маршей, среди двадцати дверей находим ту, на которой карточка с надписью: «Кап. Шанк; обер-л. Зальтин; обер-л. Зинет; обер-л. Ковач».

Обер-лейтенант Зальтин один с темноволосым офицером. Он вскакивает, принимает у нас шинели, дважды кричит в коридор: «Балинт!» Появляется гонвед-пехотинец, вытягивается.

– Балинт, сходи в столовую и принеси полдник на три персоны!

Другой, венгерский обер-лейтенант, вежливо откланивается.

– Вот так, мои юные друзья, – начинает Зальтин. Он яркий блондин, с удлиненным лицом, нервными руками, которые часто бегают по губам, с теплыми, голубыми глазами под темными бровями. – Самое плохое позади, верно? Через месяц – весна…

Мы, улыбаясь, киваем. «Одного человека мы приобрели!» – говорят наши глаза, когда мы встречаемся взглядами. Все странно, почти умилительно для нас. Мы сидим на стульях, видимо принадлежащих к меблировке комнаты, за узким столом, пусть и сколоченным из ящичных досок… И когда парень приносит кофе, да еще к нему булочки…

– У вас здесь просто прелестно! – не удержавшись, восклицаю я.

Зальтин качает головой:

– О, это только так выглядит… Само собой разумеется, вам это должно казаться раем, я это прекрасно понимаю! Но три года подряд такого существования… Видите ли, когда один желает лечь в свою постель, троим другим приходится вставать, умываться можно только по очереди, ложиться спать тоже. Вдобавок никогда не бываешь один, нет ни одной личной книги, часто случаются ссоры, нервозность, любой взгляд – суд чести… Через четыре недели здешнее существование станет для вас не менее мучительным, нежели ваше прежнее… Привыкаешь быстро, но если принять во внимание нашу прежнюю жизнь, наши привычки, предпочтения… Нет, мы страдаем не меньше, чем наши солдаты.

Он приносит сигареты, кладет пачку для всех на стол. Мы сосредоточенно курим. Чистота в этом помещении наряду со всем другим словно опьяняет нас. Ах, этот Зальтин с первой попытки завоевал наши сердца – завоевал бы он их дома, в нормальных условиях?

Время летит как птица. Он говорит о тысячах вещей. Мы впитываем каждое его слово. Боже мой, мы стали непритязательны, как рабы. Лишь одно, что нас временами мучает, – то тут, то там злые укусы вшей. Однако, поскольку мы не можем позволить ему заметить характерные движения, привычные для нас, воздерживаемся.

Постепенно темнеет. Нам пора.

– До скорого, мои немецкие друзья! – тепло говорит Зальтин, крепко пожимает нам руки, провожает до колючей проволоки. – И подумайте, не стоит ли и вам, фенрих!..

– Замечательный парень! – бормочет Зейдлиц на обратном пути.

– Да, один у нас вроде бы есть, верно?

– Есть ли такие же среди немцев? – в ответ спрашивает он.

– Посмотрим…

Молча идем дальше. Не побаиваемся ли мы возвращаться на свои нары? Неожиданно Зейдлиц останавливается.

– А вам, фенрих, – спрашивает он, – не бросилось в глаза, что Зальтин даже не почесался?

– Да, – жарко подхватываю я.

– Не кажется ли вам, – продолжает он, – что у них нет вшей?

Я решительно сомневаюсь в этом.

– Это только от хорошего воспитания! – говорю я.

Подобный довод его тоже не убеждает.

– Думаю, лучшее воспитание от укусов вшей – их отсутствие, мой дорогой! – сухо говорит он.

И этот сложный вопрос остается неразрешенным, переносится на следующий раз.

Вчера от русского командования пришел приказ, который привел наш «разъезд» в состояние неистового возбуждения. «Поскольку число собак, содержащихся военнопленными, постоянно растет, все животные подлежат сдаче командованию для последующего уничтожения. Невыполнение этого предписания будет строго наказываться», – читает Шнарренберг.

Полночи мы советуемся, как быть с нашей Жучкой. Только одно мнение: мы ее не сдадим, не расстанемся с любимым животным! Даже Шнарренберг, единственный, кто никогда не заботился о животном, заодно с нами.