Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897-1905 гг. - Гаральд Граф Страница 44

Когда эта работа закончилась, немедленно спустили водолазов, которые сообщили, что днище сильно сгофрировано на большом пространстве. Окончательно выяснилось, что без дока не обойтись, и адмирал приказал немедленно идти в Либаву, починить днище и присоединиться к эскадре. Вот тебе и повоевали! Вместо похода за границу – опять в Либаву, где предстояло задержаться неизвестно как долго.

Все с нетерпением ждали, когда выкачают воду, чтобы узнать, насколько серьезно повреждение и как много времени понадобится на его исправление. Наконец вода была выкачена, и корабельные инженеры, а за ними и мы спустились в док. Водолазы оказались правы: днище действительно было помято на большом пространстве. Много листов при этом дали трещины. Одни листы надо было заменить, другие выпрямить. Также пришлось выпрямлять и некоторые шпангоуты.

Корабельные инженеры нас «утешили»: при работе и днем и ночью они не брались выполнить починку ранее двух месяцев. Таким образом, мы в лучшем случае могли быть готовы только к самому концу ноября. Кроме того, предстояла еще погрузка угля, так что не было и надежды ранее половины декабря выбраться из Либавы.

Скоро в Либаву пришла вся эскадра и простояла здесь несколько дней. 1 октября она ушла из аванпорта, и теперь возле нас почти никого не осталось. О том, как дальше двигалась эскадра, до нас доходили только отрывочные сведения. Нас очень взволновал знаменитый Гулльский инцидент. После этого вести об эскадре адмирала Рожественского прекратились. Заходил еще в Либаву отряд адмирала Фелькерзама [78], состоящий из запоздавших своею готовностью судов, но их стоянка в порту продолжалась всего несколько дней. Наша покинутость нас очень мучила, и мы с нетерпением ожидали окончания доковых работ и каждый день приставали к корабельным инженерам все с тем же вопросом: «Скоро ли?»

Наше появление в Либаве после неудачного похода в Ревель произвело сенсацию. Мы снова стали всюду бывать. Но уже наступила глухая осень, кургауз и вообще летние развлечения давно закончились, и начался зимний сезон. Незаметно для себя мы как‑то остепенились и стали вращаться преимущественно в самом солидном обществе. Нас, холостую молодежь, всюду принимали радушно. Ведь мы как‑никак, в понятии маменек, имевших взрослых дочерей, были подходящими женихами, и, следовательно, на нас полагалось обращать самое серьезное внимание.

Особенно хорошо нас, мичманов, принимали в семье командира местного пехотного полка, у которого были две славные дочки. Хотя среди своих офицеров командир и славился суровостью, но к нам благоволил и многое прощал из того, что никогда не простил бы, наверное, своим офицерам. Мы, по юности и неопытности, радушие и любезность хозяев принимали за совершенно естественные к нам чувства и ни минуты не задумывались над тем, что, ухаживая за барышнями, можем им и их родителям дать основание к кое‑каким надеждам. Никто из нас не был настолько увлечен барышнями, чтобы сделать им предложение, и мы просто веселились на всех бесконечных вечеринках, ужинах и выездах на общественные вечера. Но когда стало известно, что «Иртыш» скоро и уже окончательно покидает Либаву, то мы невольно почувствовали, что окружающие от нас чего‑то ждут, и это нас даже удивило.

Незадолго до ухода мы устроили большой прием на корабле, чтобы отблагодарить знакомых за гостеприимство. К нам съехались мамаши, папаши с дочками, и вечер протекал очень оживленно. После веселого ужина мы, чтобы как‑нибудь развлечь молодых гостей, стали показывать им наши каюты, а гости посолиднее остались в кают‑компании пить кофе. Может быть, мы этим некоторым образом и нарушали правила приличий, но нас благосклонно все же отпустили, и вся молодая компания, шаля и дурачась, бродила из каюты в каюту, совершенно забыв о мамашах, пока старший офицер не послал сказать, что пора и возвращаться. Наверное, некоторые родители в этот вечер пережили большое разочарование и нас сильно ругали, так как, увы, мы положительно оказались ничего не понимающими или слишком хитрыми. Но, надо отдать справедливость, что часто мамаши немало портили жизнь своим дочкам, слишком открыто преследуя расчет во всех знакомствах с молодыми людьми и тем самым не давая девицам возможности хоть в молодости от души повеселиться.

Когда определенно был назначен день ухода «Иртыша», мы уговорили Шмидта сделать с мичманами, старшим механиком П. и еще несколькими офицерами прощальный «большой выход» в Либаву. Первоначально отправились в семью одного дьякона, к дочери которого питали большую симпатию. Там нас чрезвычайно радушно приняли: накормили, напоили и отпускать не хотели. Затем поехали в другую милую семью, состоявшую из матери с дочерью. Опять Шмидт очаровал мамашу, и здесь тоже уговаривали остаться, однако времени было не слишком много, и мы, пригласив ехать с нами барышню, отправились дальше.

Следующим этапом оказалась семья командира полка, так сказать, местный центр. Нагрянув туда в таком большом обществе, мы всех переполошили: начались танцы, игры и вообще безумное веселье, которое заразило даже мрачного полковника, и он пустился с нами плясать. Затем подали ужин, и вино еще прибавило резвости, так что все расшалились, как дети. Достаточно напрыгавшись, стали прощаться. Затем развезли по домам барышень, но возвращаться на корабль, конечно, не хотелось. Веселиться так веселиться, до утра!

Решили направиться в «Петербургскую гостиницу». Там опять ужин, кофе и ликеры. П. сел за пианино, и началось «прощание» в холостой компании. Кстати, откуда‑то присоединилось еще несколько человек с «Иртыша», которых мы в семейные дома не взяли. Чтобы никого не обидеть и уже попрощаться действительно на совесть, решили пригласить дам, с которыми многие были близко знакомы. Кто‑то быстро за ними съездил, и не прошло четверти часа, как они пополнили наше общество. Ведь в Либаве все близко и все известно; хороший был город. Что началось потом, это уже нелегко определить: пели, танцевали, спорили, ссорились и мирились, обижались и обнимались. Мысли и языки запутывались, говорилось много глупого, которое казалось умным, и наконец все перемешалось и начался пьяный хаос.

Только случайно кто‑то посмотрел на часы и заметил, что почти семь часов, а в девять надо было быть на корабле. Расплатились, заказали двух «осьминогов» и честь честью поехали домой. Наружно хмеля как не бывало, но внутри он еще далеко не прошел. Вдруг Шмидт увидел, что мы проезжаем базаром и какая‑то баба продает цветы. У него возникла мысль купить корзину и поднести цветы командиру. Остальные восторженно ее поддержали, и немедленно у нас на коленях оказалась корзина с какими‑то довольно жалкими цветами. Все так растрогались при мысли о бедном командире, который не принимал участия в нашем «прощании» и одиноко сидел на корабле, что считали прямо необходимым оказать ему внимание.