История каннибализма и человеческих жертвоприношений - Лев Каневский Страница 44

Теперь поговорим о ритуальных самоубийствах, которые, например в Японии, вытекают из религии синтоизма и строятся на этике самураев, на двух важных принципах: абсолютной слепой верности императору и строгом кодексе чести. Этот кодекс, известный под названием «бусидо» (путь воина), требовал от солдата самопожертвования, его собственной жизни, после того как он убьет как можно больше врагов страны. После буржуазной революции Мэйдзи Исин в 1867–1889 годах Япония подверглась сплошной вестернизации. Но синтоизм там не умер, приобретя в 1868 году новые качества, после того как император провозгласил его официальной религией Японии. Соответственно, самурайская этика выжила, почти не поддавшись изменениям. Религия и милитаризм всегда шли рука об руку в новой, устроенной на западный лад Японии, где любого солдата приучали с полнейшим безразличием относиться к собственной смерти. Кодекс самураев постоянно совершенствовался и расширялся. Если прежде он был ограничен только представителями высшей аристократии, то теперь «обслуживал» и средние классы, этот костяк офицерского корпуса новой армии.

Строгая самурайская этика зиждется на древней традиции не только индивидуального самопожертвования, но и массовых ритуальных самоубийствах, считавшихся единственной альтернативой бесчестью. Например, когда в 1582 году сегуну Нобунаге угрожала смерть от рук восставших, он перерезал горло своей жене и затем совершил «сеппуку», или ритуальное самоубийство. Пятьдесят его телохранителей сделали то же самое. Наиболее разительным примером может служить гибель сорока семи ронинов. Отряд самураев совершил массовое самоубийство после того, как отомстил врагам за честь своего господина.

Следуя древней традиции, многие японские военнослужащие покончили с собой в ходе массовых самоубийств во время Второй мировой войны. Например, когда 8 июля 1944 года американские морские пехотинцы собирались штурмом взять японский оплот в Марпи-пойнт на Марианском архипелаге, то пришли в ужас от чудовищных сцен массового самоубийства, совершенного у них на глазах как военными, так и гражданскими лицами. Некоторые из них пускали себе пулю в лоб, другие прыгали в море с высокой скалы, а несколько солдат были обезглавлены офицерами. Но среди наиболее впечатляющих самоубийств следует назвать пилотов-камикадзе. Их история началась в октябре 1944 года, когда против американских боевых кораблей были предприняты два неожиданных связанных с самоубийствами нападения. Одно совершил лично контр-адмирал Арими, который безуспешно пытался потопить американский авианосец во время морского сражения при Формозе. Вскоре был сформирован первый отряд камикадзе вице-адмиралом Ониши, главнокомандующим ВМС на острове Миндананао. Это была истребительная эскадрилья, располагавшаяся в Кларкфильде. После того как обычная боевая тактика не принесла им успеха, сам адмирал вместе с тридцатью летчиками прибегнул к этой крайней мере, хотя далеко не все подчиненные разделяли его предсмертный энтузиазм.

По мере того как современный мир завоевывал для себя все больше места, причины различных форм «ритуального» насилия становились все более политическими, все менее религиозными. И такое различие между религией и политикой становится все определеннее, заметнее. До тех пор пока правитель оставался божеством или даже полубожеством, это различие было довольно сложно сделать. Так как большинство современных государств стараются четче отделить религию от политики – и многие даже внесли такой принцип в свою конституцию, – политический акт перестал быть актом религиозным. Одновременное самоубийство преподобного Джима Джонса и девятисот его сторонников в Народном Храме в Гайане в ноябре 1978 года может служить иллюстрацией высказанной выше мысли. Там не было никакого ритуального убийства, а религиозные мотивации слишком прозрачны, хотя в своих бесконечных проповедях в Джонстауне Джонс представлял себя не иначе, как Богом. У Джонса много общего с другим фанатиком – Чарльзом Мэнсоном. Он отличался от Мэнсона в том, что сам отдавал приказ своим сторонникам убивать себя, а не других. Оба они были одержимы расовыми проблемами, хотя подходили к ним с диаметрально противоположных сторон. Мэнсон был явным расистом, убежденным в том, что чернокожие уничтожат белых, а Джонс слыл яростным анархистом. Как Мэнсон, так и Джонс обладали какой-то дьявольской властью над своим «стадом». Под гипнотическими чарами Мэнсона Сенди Гуд заявил: «Я наконец достиг в своем состоянии такой точки, что готов убить своих родителей». Джонс тоже оказывал подобное воздействие на своих сторонников: те заявляли о готовности покончить как с собой, так и со своими детьми.

Поэтому даже в сегодняшнем мире, когда существует настоящий культ выхаживания больных пациентов, люди все еще запрограммированы на массовые убийства. Все это облегчает понимание того равнодушия к ритуальной смерти в старых обществах, что с первого взгляда противоречит самой человеческой природе, – будь то дагомейские жертвы, которых наблюдал Бертон, или индусская вдова, добровольно восходящая на костер для самосожжения. Для них смерть – это пункт сбора для следования по дороге к обновлению жизни. В нашем столетии пилотам-камикадзе, как и жертвам пропаганды Джонса, обещали после кровавой бойни счастливую загробную жизнь, так что если сегодня чья-то демоническая воля способна погнать сотни людей на бойню, то стоит ли удивляться, что в древнем обществе люди были готовы с радостью принять смерть на алтаре перед богом, если только общество, построенное на религиозных традициях, этого от них требовало.

Нынешнее отношение людей к смерти амбивалентно. С одной стороны, врачи борются, чтобы продлить хотя бы на несколько дней жизнь хронически больного человека. И в то же время мы лишь молча недоуменно пожимаем плечами, узнавая об актах массового ритуального убийства, если только такое происходит далеко от нашего дома. Такое безразличие с нашей стороны можно объяснить постоянными, почти ежедневными, примерами самых разнообразных форм насилия. Принцип остается прежним как для матери, приводящей своих детей поглазеть на массовые убийства в ацтекской столице, так и для современных родителей, которые, сидя перед телевизором, наслаждаются сценами массовых расправ и кровавыми военными сражениями. Разница лишь в их масштабности и частоте. Было, например, подсчитано, что американский ребенок до зрелого возраста видит на телеэкране приблизительно 36 000 смертей.

Перед лицом массовой жестокости нашего века можно задать такой вопрос: должен ли современный человек возвращаться к возрождаемым ритуальным убийствам? Если по-прежнему существует нужда в «козлах отпущения», то нельзя ли обойтись без кровопролития на торжественных церемониях, на которых одна жертва-стоик мужественно встречает собственный конец на алтаре перед богом, с достоинством умирая за всеобщее благо? Если насилие захватывает всех нас, как эпидемия, то обрядовое насилие по крайней мере имеет более ограниченный характер. Даже в своих худших проявлениях, которые включают человеческие жертвоприношения, такой обременительный ритуал снижает уровень массовых убийств. Однако ценность подобных организуемых государством церемоний зиждется на предложении, что как жертва, так и убийца могут своими действиями в конечном итоге привести к каким-то специфическим результатам. Если такой уверенности нет, то ритуальная гибель прекращает быть целью в себе. В основе человеческого жертвоприношения лежит вера в потустороннюю жизнь, которая ни в чем не похожа на жизнь на земле. Даже когда жертвы умирали только ради будущего служения своему хозяину в другом мире, они не сомневались в уготованных для них там блаженствах.