Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова Страница 44

Orseth-house имел пять этажей и был окружен глубоким рвом. Внизу располагалась кухня с принадлежащими ей помещениями и комнатой для повара. В следующем этаже находились столовая и две просторные комнаты, где жили miss Reeve и Наташа. Оба эти этажа были ниже улицы. В третьем помещались: передняя с входной дверью с улицы; рабочий кабинет Герцена и очень просторный и большой салон, где стояло фортепиано, было два камина и только два окна; салон был не очень светел.

Наверху находились еще три комнаты. В самой большой жил Огарев, потому что эта комната служила ему также рабочим кабинетом; рядом была моя комната, где я жила с моей малюткой, далее комната Герцена. Выше, то есть в пятом этаже, располагались комнаты для женской прислуги, невысокие, маленькие, но светлые и чистые. В каждой стояли железная кровать, стул, столик, умывальные принадлежности.

Вскоре после моего возвращения в Англию к нам приехал Александр Александрович Герцен со своей невестой и ее семейством. Она провела недель шесть у нас в доме, а родные ее жили отдельно. Я только потому упомянула об этом событии, что оно обрисовывает так хорошо характер Герцена. Хотя он был очень недоволен предстоящим браком, но когда Е.У. приехала к нам с женихом, Герцен принял ее очень радушно, обращался с ней очень ласково, словом, держался с ней как с дочерью. Родители ее возвращались в Америку, мы их просили оставить Е. у нас, чтобы она привыкла к строю, к взглядам семьи; это было тем возможнее, что Александр Александрович ехал в морское путешествие с Карлом Фогтом на целых шесть месяцев. Но мать не согласилась на это предложение, говоря, что у нас нет никого строгого в доме и мы Е. непременно избалуем. Е. пришлось сопровождать своих родителей в Америку. Так как жених и невеста были очень молоды, время и разлука охладили их чувства и брак этот не состоялся.

Герцен мне рассказывал, что во время моего отсутствия госпожа Оконель, занимающаяся живописью и вовсе с ним не знакомая, написала ему письмо, где спрашивала, не согласится ли он дать ей пять сеансов, потому что она очень бы желала сделать его портрет. Когда Герцен пришел первый раз, она приняла его очень любезно, сказала, что много слышала о нем и, занимаясь живописью, желает сделать его портрет для потомства. Каждый раз, оканчивая сеанс, она благодарила его, говоря, что это большая честь для нее. Это была женщина лет пятидесяти. Дальнейшая участь портрета Герцена, сделанного ею, мне неизвестна.

Когда мы жили в Orseth-house, русские почти ежедневно являлись к Герцену; не сложно было проникнуть и шпиону. Помню, как к нам приехал один господин по фамилии Хотинский, который рассказывал, будто был на днях на русском корабле, где моряки, узнав, что он едет к Герцену, устроили ему овацию. Хотинский остался ночевать на корабле, и ему вместо подушки положили под голову «Полярную Звезду» и «Колокол».

Когда я сошла вечером в гостиную, мне пришлось тоже протянуть руку Хотинскому; но какое-то предчувствие подсказало мне, что его следует остерегаться. Отвечая уклончиво на его вопросы относительно присутствующих соотечественников, я передала Герцену мои опасения. Он отвечал на это: «Действительно, лицо его очень несимпатично». Несколько дней спустя получено было из Петербурга письмо, в котором Герцена предупреждали, что господин Хотинский, о котором шла речь, служит в Третьем отделении. Узнав обо всем этом, итальянские революционеры поручили двум лицам из своей среды постоянно и повсюду следовать за Хотинским, которому этот бдительный надзор, вероятно, не понравился, потому что он вскоре окончательно оставил Англию.

По возвращении моем в Лондон время шло обычным порядком: каждое воскресенье собирались эмигранты и некоторые неосторожные соотечественники. Наш доктор Девиль бывал чаще, чем прежде, и казался очень предупредителен, что было совсем не в его характере. Раз Герцен собирался на вечер с Наташей, кажется, к Мильнергисон. Это случилось при Девиле, который, слыша, что Герцен посылает Жюля за каретой, предложил свою, и так настоятельно, что Герцен наконец согласился воспользоваться его любезностью. Уступая просьбам Девиля, Герцен сел с Наташей в карету, а Девиль сел на козлы возле кучера. На другой день мы посмеялись над переменой в характере Девиля.

Несколько дней позже, кажется, в ближайшее воскресенье, Девиль был опять у нас и в разговоре со мной выразил надежду, что и я поеду когда-нибудь прогуляться в его карете с Наташей и моей малюткой и что он намерен заказать четырехместную карету вместо двухместной, чтобы нам было просторнее сидеть в ней. Он сказал, что желает иметь желтую карету. На эти слова Огарев возразил, что, по его мнению, желтый цвет нейдет для экипажа. Девиль только пристально посмотрел на Огарева, ища какой-то тайный намек в этом безразличном замечании. Он становился всё страннее, по моему мнению, и втайне я начинала находить, что желтый цвет как раз идет к нему.

Вскоре Девиль еще более нас удивил; он имел объяснение с Герценом и просил руки его дочери, тогда очень молоденькой, тогда как Девилю было за сорок. Крайне удивленный этим предложением, Герцен благодарил его за честь, но отвечал, что Наташа так молода, что и не думает о браке.

После этого объяснения болезнь Девиля стала еще резче обозначаться. Мы кончили тем, что велели Жюлю не принимать его; но Девиль одаривал и упрашивал прислугу, и Жюль, не понимая, как важно в иных случаях послушание, впускал Девиля, подвергнув раз жизнь Герцена опасности.

Однажды утром резко позвонили; это был Девиль. Увидав его в передней, Герцен попросил его в салон.

– А, – сказал Девиль, – я узнал, что вы дома, сегодня утром я хотел было вас убить, потом хотел застрелиться, теперь раздумал, – продолжал он, целуя Герцена. – Вы, может, не верите, взгляните, вот заряженный револьвер.

Он вынул револьвер из кармана и показал Александру Ивановичу.

– Теперь я опять добрый, счастливый и хотел бы видеть всех людей счастливыми.

Насилу Герцен уговорил его возвратиться домой.

В то время Юрий Николаевич Голицын очень бедствовал, но был на свободе; не помню, был ли он выпущен на поруки. Я сказала Огареву, что желала бы познакомиться с приехавшей с ним Юлией Федоровной, потому что она была очень одинока и собиралась вскоре родить. Она мне очень понравилась своим музыкальным талантом и приводила меня в изумление, играя бетховенские сонаты наизусть. Мы разговорились о ее положении, и я спросила, кого она намерена пригласить в качестве доктора, так как в Англии ученых акушерок тогда не было. Она отвечала мне, что Юрий Николаевич хотел пригласить Девиля, потому что с англичанином ей невозможно было бы объясняться.

Мне было весьма неприятно услышать это, но я не решилась высказать ей свои опасения относительно Девиля и слишком мало ее знала, чтобы давать ей советы. Я сказала только, что для себя намерена пригласить Пристли.

Вскоре, испросив у Наполеона III позволения о въезде в Париж для свидания с больной дочерью Ольгой, Герцен отправился с Наташей в Париж. Во время его отсутствия мне доложили раз, что его спрашивает французский аптекарь Жозо. Я велела ответить, что Герцен в Париже; тогда Жозо попросил меня принять его по важному делу. Я пригласила его в салон; он сел против меня, извиняясь, что обеспокоил меня.