Прикрой, атакую! В атаке - "Меч" - Антон Якименко Страница 43

Вот откуда она, пресловутая фраза: «Замкнулся, ушел в себя». И особенно это касается молодых, начинающих летчиков. Замкнулся… А почему, позвольте спросить. Потому что в тяжкий душевный момент не было рядом друга, чуткого командира, некому было излить душевную горечь.

А получается так. Растерялся летчик в бою, допустил небольшую ошибку, и вот результат: или пришел на избитой машине, или покинул ее с парашютом. Надо бы с ним разобраться, случай сделать предметным уроком, чтобы летчик все понял, все учел бы в дальнейшем. А вместо разбора боя, вместо анализа командир бросает одно только слово: «Слабак», а то и похуже. И летчик опять попадает в беду. И вот результат: или он сбит, или «замкнулся», перестав верить в себя, самолет, друзей.

Эх, Лобахин, Лобахин… Вижу теперь: немало ты сделал, чтобы поссорить командиров полков с командиром дивизии, чтобы они «замкнулись», чтобы «ушли в себя». Для чего тебе это нужно? Чтобы держать нас в «узде», как ты иногда выражаешься? От имени командира дивизии? Но командиры полков не хуже тебя понимают суть дисциплины, не меньше тебя чувствуют ответственность. Мы и бойцы, Лобахин, мы и организаторы боя. Комдиву это известно, и, хочешь ты или не хочешь, мы с командиром друг друга поймем.

* * *

И вот утро… Заработала фашистская артиллерия, послышались взрывы снарядов, вой мин. Потом загудело небо: пошли армады бомбардировщиков. Очевидно, в этот день фашисты решили ликвидировать наш плацдарм, сбросить храбрецов в мутные воды Днепра. Мы уже сделали несколько вылетов, каждый с воздушным боем, и в воздух снова ушла восьмерка из группы «Меч». Ее увел капитан Чувилев.

Сегодня на Орлике кто-то другой. Может, комдив, может, и сам Подгорный, а я у себя в полку периодически вылетаю в бой или нахожусь у радиостанции, слушаю. Эфир забит до отказа. И вдруг не в эфире, а здесь, у самого уха, до боли знакомый голос:

— Товарищ командир! Прибыл…

Гляжу — Иванов. Худой, грязный, оборванный. Вернулся пропавший! Обнимаю его, прижимаю к себе. Рад несказанно. А он еще больше рад — домой же вернулся, к своим, к боевым друзьям. Но вижу, чувствует себя виноватым. Понимаю, есть от чего: увлекся в бою, фашиста под хвост пустил. Смешно мне немножко и очень приятно: переживает ошибку даже в такую минуту. Настоящий боец, орел. Обнимаю его за плечо:

— Ладно, пока забудь. Разберемся потом, если придется к слову, а сейчас говори. Рассказывай…

И он говорит, говорит… Приземлился там, за Днепром. Около самолета сразу начали падать и рваться мины. Понял: немцы решили его добить. Только успел добежать до оврага, самолет загорелся. «Попали, гады», — чертыхнулся Василий и сразу увидел группу немецких солдат. Они бежали по дну оврага. Он укрылся в окопе, потом переполз в землянку. А мысль одна — пробиться к Днепру. Пригнувшись, выходит, пистолет наготове, перед ним немецкий солдат. В упор застрелил. Перескочив через труп, прыгнул в траншею. Смотрит: еще одна группа бежит. Затаился. Снова ползет к Днепру.

К исходу первого дня попал на нейтральную полосу. Но на ней появлялись то немцы, то наши. От немцев хоронился в воронках. К нашим прорваться не мог: огонь был настолько плотным, что невозможно высунуть голову.

Так он бегал и ползал два дня, укрываясь в окопах, траншеях, ходах сообщений. По нему стреляли не раз, он тоже стрелял и убил еще одного фашиста. К исходу второго дня увидел бегущих немецких солдат, за ними — наших. Выбежал им навстречу. Ему указали маршрут на командный пункт батальона…

— И вот я с вами, — говорит Иванов и, счастливый, смеется. Я тоже смеюсь. Как хорошо-то, думаю, мы снова все вместе. И вижу на горизонте машины. Наши. Чувилев. Возвращается с Бородаевки. Нет, не они, Чувилев ушел в составе восьмерки, а здесь только шесть. Очевидно, соседи. Они приближаются. Нет, не соседи, наши, но… двух не хватает. Сердце сжимает чувство беды. Что-то случилось… Заходят. Садятся. Рулят. Ко мне идет капитан Чувилев. На нем лица нет. Докладывает:

— Товарищ подполковник! Налет бомбардировщиков отражен. Черкашин и Демин погибли… Оба таранили.

…Встреча произошла на подходе к плацдарму. Наши атаковали, ударили в лоб. Фашисты заметались под шквалом огня, сбросили бомбы. Разметав строй первой девятки, пошли на вторую. Но, как это ни странно, фашисты не дрогнули. Может, в этой группе находился ведущий всего боевого порядка, может, с земли получили жесткий приказ, трудно сказать. Они приближались в плотном строю, тяжелой лавиной. Не свернули даже тогда, когда загорелся флагман. Если строй не разбит и бомбы не сброшены, надо ударить вторично. Но уже на попутном курсе, в хвост. А для этого, теряя дорогие секунды, надо встать на обратный курс, догнать уходящую группу. Другого выхода нет, а плацдарм уже рядом, и сзади одна за другой напирают очередные девятки. Острым умом бойца Чувилев мгновенно оценил ситуацию, подал команду:

— Приготовиться к развороту…

И вслед за командой ведущего — другая команда, на чистой высокой ноте:

— Идите вперед, товарищи!

Такого у нас еще не было. Получилось, что ведомый отменил приказ командира. И в такую минуту!..

Чувилев не сразу нашелся, что крикнуть, какую команду подать. Он оглянулся назад, на ведомых и… понял. Два красноносых Яка со снижением, разгоняя скорость, устремились на строй бомбовозов. Один на правую его оконечность, другой — на левую.

Два почти одновременных удара лоб в лоб. Два взрыва огня и металла. Две вспышки святой человеческой ненависти, высокого благородства. Два подвига…

Фашистов это ошеломило, деморализовало. Освобождаясь от бомб, они бросились в разные стороны. И те, что остались от этой девятки, и те, что шли сзади. Боевые порядки нарушились, перемешались… И совсем по-другому восприняли это наши пилоты. Как подвиг, приказ к мести, как сигнал, к действию…

Чувилев замолчал, глотая подступающий к горлу ком, хрипло добавил:

— Мы сбили несколько штук… Уточнить надо, спросить у летчиков.

— Не надо, — говорю Чувилеву, — потом, не сейчас.

Летчики приближаются к нам тихо и молча. Пять человек. Шестой, их командир, — рядом со мной. Двоих не хватает. Но будто воочию вижу обоих…

Худощавый, светловолосый Демин, подтянутый. Однажды над Курской дугой фашисты подбили его, ранили. Он был совсем молодым, неопытным, однако не растерялся. Спокойно пришел и сел, а самолет был почти «раздет» — с него сорвало капоты, местами даже обшивку. В госпиталь не поехал. Не летал только неделю, и всю неделю ходил за мной, просился в воздух. Не мог спокойно сидеть на земле, когда друзья дерутся с фашистами. После этого капитан Воскресенский взял его в свою пару, и Демин оказался хорошим ведомым, настоящим щитом своего командира. И дрался неплохо: на личном счету имел четыре сбитые фашистские машины.

Внешне Черкашин другой: смуглый, невысокий, красивый. Очень горячий, живой, исключительно честный. Дружбе предан до самозабвения. Он летал с Чувилевым, и Павел сделал его настоящим бойцом, смелым, уверенным. И по-братски его любил…