Евреи в русской армии. 1827 - 1914 - Йоханан Петровский-Штерн Страница 43

Следствие выяснило, что Корабельников был выкрещен в 1843 г. в Воронежском батальоне военных кантонистов, согласившись на крещение только вследствие истязаний и угроз со стороны начальственных лиц. На следствии открылся весьма любопытный факт: жена Корабельникова, православная старообрядческой веры, на допросе признала, что ее муж, заключая с ней брак, предупредил ее, что выкрещен из евреев и что он рано или поздно перейдет в иудейство. Через пять лет после замужества семья Корабельниковых переехала в Александровскую станицу, где проживали субботники. Сойдясь с субботниками, жена Корабельникова переняла у них обрядность, что помогло ей впоследствии перейти в иудейство. Детей — Феклу шестнадцати лет и Семена двенадцати лет — Корабельниковы учили еврейскому закону, хотя, боясь наказания и преследований, двух детей крестили. Дети, как оказалось, знали, что крещены, но в церковь никогда не ходили, умели читать и писать по-еврейски и на допросах заявили, что еврейского закона не изменят. Третью дочь, родившуюся, вероятно, незадолго до скандала, Корабельниковы крестить отказались.

Местное начальство, пытаясь загладить оплошность с «недоносом» (опозданием донести о совращении), потребовало крайних мер: отобрать у Корабельникова бронзовую медаль за участие в Крымской войне, лишить всех прав состояния и сослать в каторгу на восемь лет. В расследование вмешалась жена Корабельникова, обратившись в Главный штаб с ходатайством о муже — верноподданном солдате беспорочной службы, участнике Крымской войны, дважды раненном в боях с горцами. Принятое военно-судным ведомством решение по этому делу — образец бюрократической казуистики. Официальное распоряжение Главного штаба звучало вполне либерально, в лучших традициях эпохи Великих реформ: «Корабельникова…не подвергая наказанию, не лишая прав и преимуществ — отправить на жительство в одну из губерний России». Неофициальное решение несколько от него отличалось — и по форме, и по интонации: исключить из чинов военно-медицинского ведомства, уволить со службы, объявить об увольнении в Высочайшем приказе, но не упоминать о последовавшей конфирмации и без объявления причин увольнения. Иными словами — в противоположность официально объявленному решению — лишить прав состояния (возможно, и пенсии), права зарабатывать медицинской практикой. Вместе с тем истинные причины увольнения Корабельникову назвать устыдились, либо побоялись кассационной жалобы и огласки. Корабельниковых мог утешать лишь тот факт, что выслали их по непонятным причинам не в Иркутск, а в Харьковскую губернию.

У нас нет никаких оснований полагать, что судьба тех, кто пытался возвратиться к традиции отцов после увольнения в запас, была счастливей, чем у восемнадцати-двадцатилетних мальчишек, переведенных из кантонистских батальонов в армию. Скорей наоборот: к сознанию былой армейской несправедливости примешалась горечь цивильного бесправия и беспомощности. Так, в 1871 г. бессрочно-отпускной Шмуйло Розенфрукт, из мещан Радомской губернии, отслужил с 1854 г. положенный ему срок в Киевском батальоне военных кантонистов, поселился в Москве и попытался восстановить связи с родными. На него поступил донос, поскольку в военном ведомстве его считали Гаврилой Розенфруктом, принявшим крещение в год его зачисления кантонистом в Киевский батальон, а вовсе не иудеем Шмуйло (Шмуэлем, Самуилом). Его дело переслали в МВД, в Департамент духовных дел иностранных исповеданий, где ему инкриминировали «совращение в иудейство». Чем завершилось его дело (оконченное в 1875 г.), мы можем судить по аналогичным делам, скажем, его земляка Мейера Гольдштейна, также уроженца Радомской губернии и такого же, как и Розенфрукт, выпускника Киевского батальона военных кантонистов. С 1858 г. Мейер, названный в батальоне при крещении Николаем, служил во 2-й пехотной дивизии, где исполнял обряды иудейской веры, за что и подвергался наказанию. Но даже после четырех лет монастыря он упорствовал и, устроившись по увольнении в запас сапожником в Курляндии, писал прошения в Военное министерство с поразительной просьбой — вернуть ему его имя. «Вместо заслуженной награды за беспорочную службу — выхожу в отставку, лишаясь имени своего, назначенного мне по иудейскому закону. Прошу вернуть мне имя и не считать в православии…». В ответ на запрос Главного штаба Департамент духовных дел МВД ответил, что Гольдштейна следует отдать под суд за отступничество и что отступники от православной веры «назидаются в истинной вере и увещеваются духовным начальством». За Гольдштейном был установлен полицейский и церковный надзор. Его завидное упорство не дало результата: все его просьбы рассматривались МВД как «не заслуживающие уважения».

Как такого рода людей воспринимали местные еврейские общины — и как реагировали на подобные прошения местные власти? По донесению киевского, подольского и волынского генерал-губернатора, в случае с Иваном Шпигелем, которого в 1852 г. девятилетним забрали в кантонисты и окрестили против воли, все еврейское население г. Заславля (Изяслава Волынской губернии) способствовало его отступничеству. По указанию полиции благочинный Давидович пытался увещевать Шпигеля, но столкнулся с его упорным сопротивлением. Удивительно, что товарищ прокурора Томский считал рекомендуемые меры наказания — например, ссылку в Тобольск — глупостью. Он рекомендовал не ссылать Шпигеля, но «дать ему исповедовать иудаизм гласно». Начальство было иного мнения: допрос Шпигеля в присутствии местного священника был назван «исповедью», а если Шпигель исповедуется — значит, он православный и его следует вернуть на путь истинный. Его сослали подальше от общины, в Костромскую губернию, под полицейский надзор, и сняли с него надзор только после того, как сам Иван Семенович Шпигель дал подписку, что снова не совратится в иудейство.

Такая же судьба постигла и многих других — отставного рядового Николая (Гирша) Рыжкова, крещенного в 1851 г. в Новгородском батальоне, прослужившего полный срок в Ингерманландском пехотном полку и судимого за совращение в иудейство; писаря Эпельмана, крещенного в 1851 г. в Кунгурском батальоне, упорствующего в своем желании возвратиться в иудаизм: его заточили в монастырь, откуда он бежал и явился к военным властям с просьбой учинить над ним гласный военный суд; Арье Моргенштерна, бывшего военного кантониста, крещеного, пожелавшего вступить в брак с еврейкой Рахилью: Арье отказался от положенного ему (христианину) производства в чин, только чтобы остаться иудеем и жениться, но его посадили на восемь месяцев в тюрьму, а после отправили на перевоспитание к духовному начальству. За каждым из этих имен — горькая судьба и исковерканная жизнь. Чего стоит, например, дело отставного рядового Семена (Зухера) Кляса, начатое в 1869 г.: Кляс, вероятно, в бытность кантонистом был крещен, отслужил в 3-м линейном Восточносибирском батальоне, возвратился в родную Жолкву и к иудаизму, женился на Файге Мейзнер, иудейке, — и тут его арестовали, послали на увещевание к настоятелю Холмской церкви, а когда уговоры не помогли — передали дело в суд.

Впрочем, при административной неразберихе и проколах полицейской системы нельзя исключать и удачных попыток возвращения. Так, например, в 1880 г. суд оправдал бывшего кантониста из евреев Мовшу Айзенберга, обвиненного в подделке паспорта. Айзенберга силой крестили в возрасте 11 лет. После увольнения из армии он, намереваясь жениться на еврейке, заказал себе поддельные документы, указывавшие на его еврейское вероисповедание. И еще пример: в семейном архиве доктора Ларри Беновица (Бостон) сохранились воспоминания о прапрадеде, в первые годы царствования Николая I взятом в армию кантонистом в возрасте двенадцати лет. Он отслужил полный срок, вероятно, был насильно крещен, а по увольнении в запас поселился где-то во внутренних губерниях России вместе со своей православной женой. Два обстоятельства напоминали ему о доме — зашитые в полы одежды и спасенные им записки с данными о родителях и месте жительства семьи, а также старый талес, чудом у него сохранившийся. В один прекрасный вечер он откопал спрятанный им во дворе талес и объявил жене о своем неколебимом решении вернуться в Литву. Жена последовала за ним и уже в Литве, в Мариамполе, перешла в иудаизм, приняв имя Хая Сара, довольно часто встречающееся среди гийорет, женщин, принявших иудейскую веру. Их семья, судя по всему, не подвергалась преследованиям, хотя не следует забывать, что речь все же идет о семейном предании.