Розанов - Александр Николюкин Страница 43

Из-за дороговизны гостиницы Розанов с женой вскоре перебрался на Воробьевы горы, в староверческую семью. Еще будучи в университете, Василий Васильевич провел лето на Воробьевых горах. И оба раза любовался чистотой комнаток староверов, множеством образов и лампад, тихим семейным обращением с женой и детьми. «О пьянстве даже духа нет! — вспоминал он. — Дома у них большие, просторные, не завалившиеся и, главное, какая прелестная, уже высококультурная внешняя черта: три березки перед окнами дома. И не понимаю, откуда это взялось: ведь не в состав же „старой веры“ входит» ^[197].

Свидевшись в Москве с братом Николаем, директором Бельской прогимназии (в Смоленской губернии), Василий Васильевич договорился перевестись к нему учителем, на место своего университетского товарища Константина Васильевича Вознесенского, который согласился поступить на его место в Елец.

Только позднее Розанов узнал, что ему намечалось место инспектора прогимназии в Рязани, о чем Страхов написал ему из Петербурга на адрес Лоскутной гостиницы. Но обстоятельства или «случай» не позволили ему воспользоваться предоставившейся возможностью.

Почти со слезой в голосе Василий Васильевич рассказывает: «Прихожу в Лоскутную — справиться, нет ли писем. Не давая пачки мне, пышный швейцар пересмотрел и сказал — „Нет“. Я уплатил за труд просмотра двугривенный — и пошел назад. Между тем именно это столь важное для меня письмо и было у швейцара. Он его отыскал, когда я вторично зашел, и сказал, что наверно есть, потребовал. Между тем уже до этого, встретясь в Москве с братом-директором и с К. В. Вознесенским, я уговорился, за отсутствием какого-либо исхода, на перевод в гор. Белый. Так вялая, тупая неряшливость прислуги собственно и была причиною моего законопачения в гор. Белый. Инспекторство в таком прелестном городе, как Рязань, конечно бы вполне меня удовлетворило. Хотя, может быть, оттуда бы я уже не попал в Петербург» ^[198].

Между тем наступило безденежье столь страшное, что с Воробьевых гор однажды, когда жена заболела, Василий Васильевич прошел пешком верст за шесть в аптеку по рельсам паровой конки, «ибо на лекарство было что-то полтинник, а на конку даже 10 коп. — не было» ^[199]. Вот тогда-то и написал он для «Московских ведомостей» статью с программным названием «Почему мы отказываемся от наследства 60–70-х годов?». Появление этой статьи настолько памятно современникам, так впечатлило их, что даже шесть лет спустя Н. К. Михайловский, а за ним В. И. Ленин в работе «От какого наследства мы отказываемся?» вновь и вновь безуспешно пытались опровергнуть мысль Розанова.

Что же такое сказал Розанов, что всполошило весь демократический лагерь — от народников до марксистов? Молодой публицист не сделал никакого открытия, не провозгласил новой философской доктрины и не перевернул с головы на ноги какую-либо старую.

Розанов наметил в своих работах важнейший вопрос бытия России, который она изживала своим кровавым опытом весь XX век. Поздние народники, а затем социал-демократы объявили себя наследниками «великих шестидесятников», призывавших Русь к топору, к революционному переустройству общества. Дети и внуки на себе испытали острие этого топора, скосившего не только дворян и офицеров, но и духовенство, крестьянство, казачество, интеллигенцию, — русскую культуру в ее цвете и плодоношении.

Когда же наконец открылись пустынные «сияющие вершины», то вспомнили пророческие слова Розанова о том, что «новое здание» социализма, с чертами ослиного в себе, повалится в третьем-четвертом поколении.

В «шестидесятниках» Розанов усматривает великую вину целого поколения, идеи которого через десятилетия обагрили кровью Россию и отбросили ее к мраку и ужасу средневековых застенков, к террору — сначала индивидуальному, а затем, когда «пошли другим путем» — массовому. Дело в том, что в русском народе они усматривали лишь средство для построения «светлого будущего». И потому Розанов писал в своей программной статье: «И если мы видели, как опять и опять человек рассматривается только как средство, если мы с отвращением заметили, как таким же средством становится и сама истина, могли ли мы не отвратиться от поколения, которое все это сделало?»

Идеология «шестидесятников» и их продолжателей в XX веке, против которой последовательно и всю жизнь выступал Розанов, не только отрицала вечные общечеловеческие и христианские ценности, но и носила определенный антирусский характер в том смысле, что патриотизм, любовь к родине считались признаками политического обскурантизма. Именно с этим связана травля Достоевского, Лескова, Писемского так называемой демократической критикой того времени, особенно тех романов их, в которых были изображены «бесы революции».

Один из выдающихся философов и богословов русского зарубежья Н. М. Зёрнов писал в своих воспоминаниях, что до революции «старшее поколение русских радикалов гордилось своим интернационализмом. Ленин, Троцкий и их сподвижники-эмигранты представляли самое крайнее крыло этого антирусского направления. Оно было особенно сильно в кругах еврейской интеллигенции и среди других меньшинств» ^[200].

Другой представитель литературы русского зарубежья В. В. Вейдле выразился еще определеннее: «Запоздалые шестидесятники, полуинтеллигенты, пришедшие к власти после „Октября“, лишили Россию тех благ, к которым она и привыкнуть не успела. Началось новое оскудение, и уже без всяких искупляющих его Достоевских и Толстых» ^[201].

Итак, летом 1891 года, во время короткого пребывания в Москве, «случайно» началась газетная публицистика Розанова, опубликовавшего в «Московских ведомостях» несколько статей консервативного характера. Впрочем, никому еще не удалось объяснить, почему один становится революционером, а другой, выходец из такой же нищей или полунищей среды, — консерватором, один — атеистом, другой — набожным христианином, один — трибуном и демагогом, другой — тихим приверженцем «семейной часовенки» (как Василий Васильевич). Ясно лишь одно — социальная среда имеет к этому весьма отдаленное отношение. Розанов и руководитель партии кадетов П. Н. Милюков, например, учились вместе в университете, но пошли совершенно разными духовными путями.

Случаю перевода в город Белый, а не в Рязань Розанов был «чуть ли не рад», ибо считал, что одна из самых гнусных вещей в России — власть начальства, ревнивая даже к тому, чтобы ее «просили со стороны», и, по невозможности мести к просящему за вас, обращающаяся против бессильного, то есть против вас, — «за которого просили».