Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид Страница 43

Как все простые люди, я надеюсь, что врачи победят рак до того, как выпадет мой номер, и склонен забывать, что есть люди, которые ездят на автобусе. Я слишком много ем, злюсь на себя за это, но подтруниваю над теми, кто делает утреннюю зарядку. Когда-то я ходил на дни рождения, потом на бар-мицвы, затем на свадьбы, теперь снова хожу на бар-мицвы – уже своих внуков.

Я не суеверен, но чувствую себя неуютно, когда дорогу перебегает черная кошка; и я никогда не знаю, сколько нужно давать детям, которые стучатся в дверь и просят пожертвовать на то или другое.

Потому что я человек простой – без выкрутасов, но зато надежный, член самой большой в мире партии простых людей».

Быть простым бывало очень нелегко, но с годами стало моим главным оружием. Интеллигентные люди, интеллектуалы в особенности, склонны все усложнять. Они слишком заняты своими переживаниями, попытками изучить каждую проблему со всех сторон, копанием в своем подсознании. Я никогда таким не был. Для меня мир делится на черное и белое, и я довольствуюсь тем, что способен видеть немного больше черного и немного больше белого, чем большинство людей.

Хотя по мере приближения к семидесятым передо мной возник совершенно новый вопрос: что происходит с простым человеком, когда его жизнь становится слишком простой? Ответ: ему становится смертельно скучно.

Главной проблемой было то, что все было в порядке.

Я продолжал издавать пользовавшийся успехом «Ат», у меня был красивый кабинет с красивым столом и красивая секретарша, у которой, в свою очередь, была своя красивая секретарша. Мои юморески составили три книги, ставшие бестселлерами, семейная жизнь была счастливой, и трое детей были моей отрадой. Полагаю, многие на этом успокоились бы. Я же потихоньку сходил с ума. Всю жизнь у меня были серьезные цели, а сейчас я занимался губной помадой.

Кроме того, я мучился еще и оттого, что у меня была слишком успешная заместительница, Сара Рипин (ставшая впоследствии писателем и переводчиком современной американской литературы. Именно Сара познакомила целое поколение читающих на иврите израильтян с творчеством Филипа Рота). Она очень быстро подчинила себе всю редакцию, а я стал там лишним, ну или почти лишним.

Шула же тем временем расцветала.

Спустя несколько месяцев после нашей свадьбы я заметил, что она пишет по ночам.

– Дай почитать, – время от времени просил я.

Она всегда отказывалась. Только после долгих уговоров и задабриваний дала мне свои первые рассказы. В них было что-то необузданное, анархистское и сексуальное, что совершенно не вязалось с ее замкнутой натурой. Новый репатриант во мне завидовал тому, как она в совершенстве владеет ивритом, как гнет, крутит и месит его – как гончарную глину. На тот момент я уже был достаточно опытным редактором, чтобы понять, что предо мной неограненный алмаз.

– Вот чем тебе нужно заниматься в жизни, – заявил я, – все остальное будет бесполезной тратой времени.

Шула категорически отказалась следовать моему совету. В те дни нас душили долги по ипотеке и расходы на детей, и она считала своим долгом выйти на работу. Однако я воззвал к памяти британского поэта девятнадцатого века Роберта Браунинга, который всю жизнь знал, что настоящим талантом в семье является жена – Элизабет Барретт-Браунинг.

– Когда-то меня будут помнить только как мужа писательницы Шуламит Лапид, – сказал я. – Это и будет моим вкладом в израильскую культуру.

В конце 1969-го вышла в свет первая книга Шулы «Знак Рыбы». Это был сборник коротких сюрреалистических рассказов, в которых было столько скрытого насилия, что это почти испугало меня. Позднее Шула станет самым продаваемым автором в стране, но «Знак Рыбы» коммерческого успеха не имел. В отличие от читателей критики сразу заметили новый уникальный голос и с энтузиазмом хвалили его. Да и снобистский литературный истеблишмент тоже принял дебют Шулы тепло. Единственное, что не давало им покоя, – это вопрос: что общего может иметь хрупкая писательница с этим дикарем-венгром?

Тот факт, что моя жена нашла свое место в жизни, еще более усугубил мое чувство потерянности. От отчаяния я пошел к Дисенчику и попросил, чтобы мне дали еще какую-нибудь работу. Он несколько дней раздумывал и назначил меня корреспондентом «Маарива» в Кнессете.

Через несколько месяцев работы в Кнессете я почувствовал, что начал заболевать политикой. То, что могут делать эти забияки, смогу и я. Из всех партий мне ближе всего были независимые либералы, во главе которых стоял министр туризма Моше Коль. Это были образованные люди широких взглядов, а самое главное – они, как и я, ненавидели социализм.

Через какое-то время Коль убедил меня присоединиться к только что образовавшемуся молодежному крылу партии (которое так никогда и не встало на ноги). Когда об этом узнал Дисенчик, то сказал, что придет навестить меня в Кнессете. Я опасался, что он устроит мне разнос, но ошибся.

– Пойдем посидим в здешнем кафетерии, – предложил он.

«Маарив» был тогда в самом расцвете, и, как только мы сели за видавший виды деревянный столик, нас окружили подхалимы. Министры и члены Кнессета, прослышавшие, что редактор «Маарива» появился в здании, столпились вокруг столика, любезничали с ним, цитировали его статьи, предлагали ему эксклюзивные интервью и сливы, которые берегли исключительно для него. Если бы не было так смешно, сцена была бы по-настоящему жалкой.

Дисенчик отвечал всем с добродушным выражением лица, иногда делал вид, что записывает что-то в своем блокноте. Когда мы снова остались одни, он повернулся ко мне.

– Ты должен определиться, Томи, – сказал он, – что ты предпочитаешь – угождать другим или быть тем, кому угождают?

– Я бы предпочел, чтобы угождали мне, – неуверенно произнес я.

– Тогда выбирай: или политика, или журналистика. Ты не можешь заниматься и тем и другим одновременно.

Я выбрал журналистику, но про себя произнес слова генерала Дугласа Макартура, сказанные им после отступления с Филиппин: «Я еще вернусь».