О Рихтере его словами - Валентина Чемберджи Страница 43

Злым гением Рихтера был некто Сергей Кондратьев, с которым познакомил мальчика Тюнеев (оба принадлежали к музыковедческой братии, оба преподавали). До революции у него была фамилия, по словам Святослава Теофиловича, «типа Ренненкампф». Он сменил ее на «Кондратьев», чтобы скрыть следы немецкого происхождения, и с помощью главного дирижера ГАБТа Н. С. Голованова и его жены А. В. Неждановой уже под этой новой фамилией перебрался из Москвы в Одессу, где из страха перед арестом (он был сыном крупного царского чиновника) отказался от занятий в консерватории, симулировал костный туберкулез и не вставал с кровати в течение двадцати с лишним лет! Он давал частные уроки композиции, в том числе и Рихтеру. Рихтер неоднократно сетовал на отталкивающую, невообразимую скуку и патологическую болтливость Кондратьева, однако уроки посещал, отчасти потому, что, по словам Святослава Теофиловича, Кондратьев обладал неким гипнотическим даром, жертвой которого стала и Анна Павловна, легко поддававшаяся гипнозу.

Со временем Сергей Кондратьев перебрался жить в семью Рихтера, и мать ухаживала за ним как за парализованным.

Непосредственно перед приходом немцев в Одессу отцу и матери С.Т. предложили уехать в эвакуацию. В последний момент Анна Павловна решительно отказалась, сказав, что не может бросить на произвол судьбы больного.

Теофил Данилович по доносу был арестован как немец и расстрелян. Произошло это в 1941 году, еще до прихода немцев в Одессу.

Как только немцы появились, Кондратьев вдруг поднялся и пошел (после двадцати лет неподвижности!).

С «выздоровевшим» Кондратьевым мать бежала в Германию, где тот взял фамилию «Рихтер» и долгие годы делал вид, что он – отец Святослава Рихтера.

В конце жизни Анны Павловны Святослав Теофилович несколько раз видел ее и «Рихтера»-Кондратьева в Америке и Германии, но встречи с матерью не принесли ему радости. Она целиком находилась под влиянием своего второго мужа.

– Я человек холодный, кроме музыки, концертов, маскарадов, – закончил свой рассказ С. Т. Несмотря на эти слова, приходится признать, что происшедшее изменило характер и натуру Рихтера.

Впервые он решил посвятить ее памяти вечер.

Гости заняли свои места. В темноте С.Т. в установленном порядке вставлял стекла с фотографиями в эпидиаскоп, а Нина Львовна из другой комнаты (столовой, где был накрыт стол) читала относящийся к каждой фотографии текст, тщательно написанный и много раз проверенный.

После просмотра фотографий состоялась небольшая музыкальная часть вечера. Первый номер – исполнение С.Т. своей Сонаты номер 2, написанной им в девятилетнем возрасте. Второй номер: Олег Каган и С.Т. сыграли романс Теофила Даниловича Рихтера. Третий номер: из рабочего холла, где она сидела в полном одиночестве и очень волновалась, вышла Галина Писаренко и спела арию Бэлы из юношеской оперы Рихтера. И последним номером С.Т. сыграл пьесу Анны Павловны «Светик рассматривает камешки».

Последовал перерыв, во время которого гостей кормили и поили, и потом началась короткая третья часть вечера: С.Т. поставил пластинку, и все послушали Вариации ABEGG и «Лесные сказки» Шумана в исполнении Рихтера.

Осталось чувство красоты, тепла, благодарности.

– Святослав Теофилович! Как возник фестиваль в Туре? В этом году ему уже двадцать пять лет…

– Случайно. Началось все случайно. Меня пригласили туренцы, интеллигенция. Они стали показывать мне замки. Прекрасные, но акустически они не годились, а вот большой амбар – старинный, конечно, – подошел. Никакой помпезности не было. Туренцы предложили проводить в июне музыкальные фестивали, я согласился, и вот уже двадцать пять лет подряд они там проходят.

– И во время фестивалей проводятся выставки?

– Не всегда. Когда проходил фестиваль французской музыки, во дворе стояли скульптуры Бурделя, пять или семь. Я очень на этом настаивал, говорил, что не буду без них играть. Были выставки и в Туренском музее. Одна – рисунки Матисса, другая – современное искусство: Хартунг, Колдер и Арп, живопись и скульптура. Дивные скульптуры Арпа! На фестиваль, посвященный всем квартетам Бетховена, привезли рукописи Бетховена, его посмертную маску.

– А какая выставка будет на юбилейном фестивале в этом году?

– Работы не художников: три рисунка Гюго, один – Сати, один – Форе, мои пастели, десять акварелей Фишера-Дискау, шесть рисунков Жана Маре…

– Очень интересно. А кто придумал «Декабрьские вечера»?

– Ирина Александровна! «Чем мы хуже Тура, – спросила Ирина Александровна, – почему мы не можем иметь свой фестиваль?»

– А то, что они проходят именно в декабре?

– Декабрь – это уже я. Когда же может быть фестиваль в Москве? «Декабрьские вечера» – это красота Москвы зимой. Москва – красивая под снегом, в Москве идет снег… Вы читали «Путевые заметки» Кнута Гамсуна? Очень хорошо о Москве. Удача «Вечеров» – «Снегурочка». Удавшийся экспромт. Зива, хор, оркестр, Толмачева, – она талантливая, трепещущая, какая она чудная Весна!

– И все-таки жаль, что вы не посылаете в Тур вашу пастель «Под снегом», – в ней столько настроения!

– Да, но не совсем подходит к остальным.

– Скажите, Святослав Теофилович, как воспитывать художественный вкус? Учить воспринимать живопись и другие искусства с малых лет?

– Ребенку надо показывать хорошее. Ясно, конечно, что не надо начинать сразу с Бердслея. Меня, например, не воспитывали специально, не занимались со мной изучением живописи. Я смотрел, как рисует моя тетя, и это было полезно. Я вообще собирался стать художником…

– Стравинский считал, что для понимания музыки гораздо полезнее играть самому, чем слушать; Стравинский с уважением отзывался об играющих барышнях и молодых людях, считая, что из них-то и вырастут ценители музыки.

– Да? Он так считал? Видите, так же, как я. Кроме того, я думаю, что, когда ребенок или молодой человек учится играть, то бесконечное слушание пластинок (раньше ведь этого не было!), может быть, и прибавляет что-то, но что-то и убавляет. Как бы ни было хорошо на пластинке, а все-таки это мертво. Нельзя развиваться под влиянием пластинок. Живой концерт – это другое дело. На пластинке же интерпретация застывшая.

– Подозреваю, что лет через пятьдесят самой большой редкостью будет живой музыкант в полном зале… Вы недавно играли много Стравинского. Как вы относитесь к его музыке?

– Я отношусь положительно ко всему творчеству Стравинского. Не только к ранним сочинениям. Вот, например, «Движения», которые я играл на «Декабрьских вечерах» с Юрием Николаевским… Я отношусь к Стравинскому более чем положительно. Может быть, он даже самый… самый большой. Фигура вроде Пикассо. Если говорить о XX веке, имея в виду то новое, что он принес с собой, Стравинский, может быть, самый великий. Он более единственный.

Я знаю, почему он такой большой. В нем сидит какая-то гениальная объективность. Люблю я Прокофьева и Шостаковича, может быть, даже больше, чем Стравинского, но это мои субъективные чувства. Ведь «Царь Эдип» и «Симфония псалмов» – на самой вершине искусства. Ему свойственны немногословность, краткость. «Весна священная» – грандиозное сочинение. А Концерт для двух фортепиано? Абсолютное чудо. Как ни крутите, такого нет ни у Шостаковича, ни у Прокофьева. Это сочинение такой высоты, как греческий Пестум ^[69], пусть хоть одна его колонна. Архитектурный ансамбль. Это не очень человечно, это искусство. Может быть, оно еще выше?.. Музыка Стравинского в каком-то смысле устремляется в математику высших сфер. Как у Хиндемита, только Стравинский – русский… «Каприччио», балет «Аполлон Мусагет» – какая музыка! Она о красоте. Это прекрасное строение. Ведь архитектура не может быть человечна, разве только барокко или рококо. Красота архитектуры – другая, высшая, само совершенство.