Пастернак в жизни - Анна Сергеева-Клятис Страница 43

* * *

Боря женился? Непостижимо, невозможно… Мне в сердце закралась грусть, я испытывала острую боль. Боря женился. Правда ли это, возможно ли, как это может быть? Вдохновенный, горящий – Прометей в цепях… Как он мог унизить свое призвание до положения простого смертного: муж, жена – о, мучительная боль этой новости. Женитьба – изымание части живой ткани из тела семьи и ее пересадка куда-то, – новая жизнь, но Боря… Какой должна была быть природа эмоционального подъема, вынудившего его решиться на такой… необратимый поступок? Он собирался приехать в Берлин. Но он уже не будет тем же самым. Мне нужно было время, чтобы привыкнуть к перспективе нового Бори. Я зря паниковала. Когда он и его жена приехали, я смогла убедиться, что он совсем не изменился: та же высокая одухотворенность, та же непредсказуемость настроения, то же чувство юмора. Короче говоря, прежнее мироощущение, не искаженное практическими соображениями. Милая Женя, тебе досталась нелегкая доля. Почему ты решила связать свою жизнь с этим человеком? Ты не сможешь дотянуться до него своими отчаянными усилиями и следовать за ним в его полетах. И он не будет виноват в том, что набирает и набирает высоту…

(Пастернак Ж.Л. Хождение по канату: мемуарная и философская проза, стихи. М., 2010. С. 243)

* * *

Оба мы жили тогда в Берлине, и я довольно часто встречался с Пастернаком на всевозможных литературных сборищах, происходивших по меньшей мере раз в неделю. Появлялся он на них регулярно, хотя выступал очень редко, но тем не менее его присутствие всегда как-то ощущалось – не знаю, как это объяснить. Даже сидя в своем кресле и только перекидываясь какими-то замечаниями со своими соседями, он вносил в собрание особую серьезность.

(Бахрах А.В. Встречи с Пастернаком // Бахрах А.В. По памяти, по записям: литературные портреты. Париж, 1980. С. 62)

* * *

…Пастернак держался в стороне от нас – эмигрантов – и больше склонялся к дружеским беседам с группой писателей, возвращение которых в советскую Россию ожидалось со дня на день. <…> В те немногие вечера Пастернак был задумчивым и рассеянным. Может быть, он переживал внутреннюю борьбу: возвращаться ли в Москву или идти на разрыв с родиной.

(Арбатов З.Ю. Ноллендорфплатцкафе (Литературная мозаика) // Грани. 1959. № 41. С. 107)

* * *

…Он [Пастернак. – Примеч. авт. – сост.] чувствует среди нас отсутствие тяги. Мы беженцы – нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы. Пока что. Никуда не едет русский Берлин. У него нет судьбы. Никакой тяги.

(Шкловский В.Б. Жили-были. М., 1964. С. 169)

* * *

В течение долгого времени он искренно и глубоко любил ту воображаемую Германию, которую раз навсегда полюбила и Цветаева, «где все еще по Кенигсбергу // проходит узколицый Кант», ту, о которой он переписывался с одним из любимейших своих современников, с Рильке. Он еще способен был ее идеализировать и не замечал того, что происходило в ее подпочве.

(Бахрах А.В. Встречи с Пастернаком // Бахрах А.В. По памяти, по записям: литературные портреты. С. 65)

* * *

Трудно будет расставаться с Германией, как с совокупностью молниеносных поездов, ежедневно и в любое время направляющихся вглубь Саксонии, Бадена, Гессена, Тюрингии и т. д. С Берлином затруднений не предвидится: ни к чему на свете я не относился холоднее. Ввиду того, что Берлина не хаял разве лишь ленивый и что это избитейшая привычка, я особенно воздерживался от хулы по его адресу и боялся повторять этот трюизм. Однако, хочешь не хочешь, а это оригинальное мненье поневоле разделишь…

(Б.Л. Пастернак – А.Л. Пастернаку, 15 февраля 1923 г. // Пастернак Б.Л. ПСС. Т. 7. С. 444)

* * *

Мне казалось грубым и не соответствующим силе чувств сказать: «Я полюбил ваши стихи». Путаясь, я начал говорить о том, что полюбил их невнятность, и даже процитировал:

Грех думать – ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула…

– Неужели ж и эти стихи непонятны?

– Нет, что вы, Борис Леонидович, но вот:

Им, им – и от души смеша,

И до упаду, в лоск,

На зависть мчащимся мешкам,

До слез – до слез!

Пастернак заговорил о том, что здесь, в Берлине, у него появилось чувство, что ему все надо начинать сызнова, что на днях выйдут в издательстве «Геликон» «Сестра моя – жизнь» и «Темы и вариации». Когда я переспросил название второй книги, Борис Леонидович повторил его и сказал, что книга построилась (именно «построилась», а не «я построил») как некое музыкальное произведение, где основные мелодии разветвляются и, не теряя связи с основной темой, вступают в самостоятельную жизнь. Потом, как будто это объяснение показалось ему лишним, добавил, что это для него пройденный путь.

– Маяковский, – неожиданно сказал он, – считает, что мои стихи слишком похожи на стихи.

– Я не хотел бы писать, как Маяковский… то есть, – продолжал я, испугавшись, что могу быть понятым неправильно, – его стихи слишком не стихи, они уходят в сторону от того, что я люблю.

– И я не хотел бы. Но я хочу, чтобы мои стихи были понятны зырянам.

Я растерялся, но все же попытался объяснить, что именно кажущаяся непонятность его стихов – прекрасна, что трудность их восприятия оправданна и даже необходима, что автор имеет право ждать от читателя встречного усилия, труда и внимания. <…> Во всяком случае, он продолжал настаивать на понятности стихов, их доходчивости:

– Я пишу, а мне все кажется, что вода льется мимо рукомойника…

(Андреев В.Л. История одного путешествия. М., 1974. С. 316)

* * *

…Хотел ли Пастернак сам, чтобы люди добирались до сути его стихов? Теперь я думаю, что эти усилия понять до конца строфу за строфой были совсем и не обязательны – в его поэзии строфа, строка, образ или слово действуют внесознательно, это в полном смысле не познавательная, но чисто эмоциональная поэзия…

(Берберова Н.Н. Курсив мой. М., 1999. С. 240)

* * *

…Ходасевич скучен! Последние его стихи о заумности («Современные записки») – прямой вызов Пастернаку и мне. (Мой единственный брат в поэзии!)

(М.И. Цветаева – А.В. Бахраху, 25 июля 1923 г. // Цветаева М.И. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1995. Т. 6. С. 579)

* * *

Владислав Ходасевич

Жив Бог! Умен, а не заумен,

Хожу среди своих стихов,

Как непоблажливый игумен

Среди смиренных чернецов.

Пасу послушливое стадо

Я процветающим жезлом.

Ключи таинственного сада

Звенят на поясе моем.

Я – чающий и говорящий.

Заумно, может быть, поет