Оренбургский владыка - Валерий Поволяев Страница 43

— Вы мне совершенно неопасны, я хочу, чтобы вы это понимали. На вашей стороне — казачье офицерство, на моей — трудовое казачество. Вот и все, сударь, — Керенский сделал ловкое движение, будто стянул с себя шляпу и провел ею по воздуху, — можете быть свободны, — повторил он. — Но к вечеру я жду резолюцию, где черным по белому должно быть сказано, что Корнилов — предатель, а Каледин — мятежник. Именно такая резолюция нужна Временному правительству и никакая другая.

День тот выдался в Петрограде мирный, с высоким белым небом и ласковым ветром, прилетавшим откуда-то из гатчинских предместий, но Дутов чувствовал себя неуютно. В шесть часов вечера он собрал на заседание Совет, где рассказал о последней встрече с премьером, о требованиях Временного правительства и злополучной резолюции.

— Ну а сами-то вы, Александр Ильич, за эту резолюцию или против? — спросил кто-то из прокуренного угла кабинета.

— Против, — коротко, не раздумывая, ответил Дутов.

Пока заседали, пришло сообщение, что Корнилов и Каледин объявлены вне закона: одному прилепили, как и требовал Керенский, клеймо изменника, другому — поддержавшего его мятежника. Хотя оба они были безмерно преданы России.

Дутов недоуменно покачал головой, сжал пальцами виски.

— Это уже слишком, — произнес он с горьким вздохом.

Заседание прервали — позиция Совета была ясна, и Дутов совместно с Карауловым засел за письмо министру председателю. Оно далось трудно, покорпеть над ним пришлось полтора часа.

Письмо было осторожное, состояло из очень аккуратных слов, но в мягкую оболочку был засунут жесткий штырь. Суть «железной начинки» была проста: и Корнилов, и Каледин — казаки, а у казаков принято разбираться со всякими обвинениями детально, до мелочей, и пока не будут выяснены все обстоятельства проступков «изменника» и «мятежника», они не могут быть осуждены. Это — раз. И — два. Каледин является выборным атаманом, за него проголосовал Донской войсковой круг, поэтому нельзя снимать его повелениями сверху, для этого войсковой круг надо созывать вновь.

Бумага была спешно обсуждена на Совете, получила общий «одобрям-с», и ее запечатали в конверт.

Дутов вызвал из дежурной каптерки урядника, награжденного Георгиевским крестом, — это был Еремеев, недавно прибывший с фронта в Петроград лечиться. По ранению он мог надолго прописаться в госпитале, но душа казака не выдержала, он разыскал Дутова и добился откомандирования из полка в Совет. Дутов отдал в руки Еремеева пакет, сказал:

— Возьми четырех казаков и — в Зимний. Доставишь пакет Керенскому. Скажешь, чтобы отдали лично, — Дутов поднял указательный палец. — Проникнись важностью исторического момента!

Еремеев поправил повязку на голове и неуклюже притиснул один сапог к другому, звук получился тупым и деревянным, будто сомкнулись два трухлявых пенька. Улыбнулся белозубо:

— Будет исполнено все в точности!

— Александр Ильич, почему пакет решили отправить с простыми казаками, а не с офицерами? — встрял Караулов. — Ведь все-таки — к председателю правительства…

— Хочу, чтобы в окружении Керенского знали — это точка зрения не только офицеров, но и простых казаков.

Отношения между Керенским и Союзом казачьих войск натянулись. Но это никак не повлияло на дальнейшую карьеру Дутова, который уже давно понял, что судьба вознесла его на такую высоту, с который лишь один прыжок — и ты в лидерах, в генералах. Дутов уже видел, как воздух вокруг него делается золоченым и ласковый жар дорогого металла приятно теплит щеки, голову, тело, а в душе от восторга начинает что-то ласково петь. Однако всякая высота — штука опасная…

Шестнадцатого сентября Дутов получил телеграмму. Надо было срочно отправляться в Оренбург. Там старые казаки решили спешно собрать войсковой круг, который уже объявили чрезвычайным.

В Оренбурге царила золотая осень. Деревья стояли будто бы облитые жидкой медью. Ночью позванивали легкие морозцы, убивали разную мошку, комаров, мух. Днем те оживали и с недовольным гудением, будто аэропланы, барражировали над городскими улицами, пикируя на пешеходов.

Обстановка в Оренбурге сложилась совсем иная, чем в Петрограде, спокойная. Здесь вообще попадались люди, которые не слышали ни о Керенском, ни о Временном правительстве, ни о большевиках, ни о революции, ни о том, что на фронте целые километры окопов остались пустыми, — жили своими интересами, своими заботами, поливали герань на подоконниках и регулярно проверяли, как созревают подсолнухи на огородах. Дутов им втайне завидовал.

В отцовском доме все, кажется, помнило его. И стены, и половицы, и чистые, хорошо вымытые рукастой неугомонной экономкой окна, и портреты на стенах, и тяжелые монументальные занавеси, будто бы отлитые из металла, и обновленные свежим лаком стулья, и два огромных шкафа, похожих на крепостные сооружения… Все-все здесь помнило Сашку Дутова, юного, быстроногого, горластого…

И он многое помнил. Если раньше в памяти случались некие провалы — вроде бы обрезало свет, и из головы уносились целые куски прошлого с людьми, событиями, обстановкой, пейзажами — то сейчас они все чаще и чаще стали проступать из непрозрачной глубины на поверхность. Со временем память становилась избирательной и делалась острее.

Переходя из одной комнаты в другую, вместе с шагами перелистывая страницы памяти, Дутов обошел весь дом, постоял в своей комнате — губы расстроенно задергались сами по себе, и он прижал ко рту ладонь, но понял, что вряд ли это поможет, и поспешно покинул комнату… Остановился у окна, пальцами отжал нарядную бронзовую задвижку, открыл форточку — ему не хватало воздуха, в ушах поселился болезненный звон.

Вечером у входной двери раздался звонок. Дутов, одетый в шелковый немецкий халат, привезенный из Петрограда и помещенный на видное место в гардероб, вышел в прихожую. Запахнул халат поглубже и открыл дверь.

За дверью стояли две женщины — стройные, в ладных, хорошо подогнанных гимнастерках, с офицерскими погонами на плечах — по одной звездочке при одном просвете, что соответствовало чину прапорщика в инфантерии или подхорунжего в казачьих войсках. Красивые лица были знакомы Дутову, но он не мог вспомнить, откуда их знает… И только когда заговорила та, что постарше, он вспомнил — одна из них была вдовой старшего брата Богданова, а вторая так и не успела выйти замуж за младшего.

Дутов отступил на шаг в глубину прихожей.

— Милости прошу, заходите, — проговорил он обрадованно. — Сейчас нас с вами угостят пирожками с печенкой, с яблоками, домашним крекером и хорошим китайским чаем. Заходите! — Дутов посторонился, давая возможность казачкам войти в дом.

— Может быть, в следующий раз… барин, — сказала старшая.

Это прозвучало неожиданно, в свободолюбивой казачьей среде такое обращение было чужим.

— Какой я вам барин? — укоризненно покачал головой Дутов.

— Извините, ежели что не так, ваше высокоблагородие, — гостья прижала к груди руку.