Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи - Борис Носик Страница 42

Как ни странно, и Гумилева, и Судейкина приводил в ярость этот широко распространенный плюрализм тогдашних петербургских и московских красавиц (и Ольги, и Анны, и Паллады…)

Позднее Ольга Судейкина уехала в эмиграцию, увезя с собой свои скульптуры, своих кукол, свои вышивки, и некоторое время, как настоящая художница, жила продажей своих произведений. Жила в бедности на окраине Парижа, в крошечной квартирке, заставленной клетками, где пели бесчисленные птицы, и удивляла мирных соседей потрепанными петербургскими нарядами кроя великого выдумщика Судейкина. В войну именно в ее квартирку под крышей и в клетки с ее птицами угодила случайная бомба… Ольга еще скиталась какое-то время по углам у знакомых, а потом умерла в полной нищете в парижской больнице Бусико… Нынче редко кто из приезжающих на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем задержится у могилы «волшебной феи Петербурга» и оставит на ней цветок…

В 1912 году Гумилев повез беременную жену в Италию, а к концу года она родила мальчика, которого назвали Львом. Впрочем, почти в ту же пору мейерхольдовская актриса Ольга Высотская тоже родила энергичному Гумилеву сына, которого нарекли Орестом. Легко догадаться, что у супругов Гумилевых, по горло погруженных в поэзию и радости столичной жизни, времени на воспитание (или хотя бы бессмысленное созерцание собственного дитяти) не оставалось. Гумилев еще добирался иногда до Бежецка (у него там был предмет любви), но для столичной знаменитости Анны Ахматовой эта тверская глушь, где произрастал ее сын, лишена была всякого интереса. Забегая вперед, скажем, что, начиная с 1918-го, Анна не видела сына добрых четыре года и честно признавалась в стихах: «Я дурная мать» (строка эта, кстати, привела в безмерное восхищение Марину Цветаеву). Думаю, ни один ахматовед не всполошится и не станет опровергать это признание Ахматовой.

Напомню, некстати вторгшись в любовную и поэтическую атмосферу кабаре, что с лета 1914 в окопах Великой войны уже лилась русская, немецкая и французская кровь, а в Петербурге, срочно переименованном в Петроград, под присмотром полиции били витрины немецких лавок, в иных очень знатных домах отменяли по случаю войны, жестоких потерь и траура самые пышные из балов и праздников, однако «Бродячая собака» веселилась в свечном и сигарном угаре пуще прежнего. Во-первых, публика знала, что война эта – империалистическая, что царица – немка и что приличные люди всегда могут отмазаться или просто откупиться от призыва. Можно было устроиться в неприкасаемые учреждения, работавшие на благо родины. Скажем, застрявшего в Петрограде робкого Моше-Марка Сегаля-Шагала родственники его богатой жены устроили в одну из таких шарашек, где ему было, увы, скучно. А Горький пристроил в такую же чертежником здоровущего воина Маяковского, который храбрился по вечерам в «Бродячей собаке». Даже Блока куда-то зачислили.

Среди посетителей «Собаки» нашлось всего два, которые добровольно ушли в армию, – Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц. Прочие поэты бесстрашно выступили однажды перед солдатами с чтением патриотических стихов, причем, самый сверхпатриотический сочинила по этому случаю Анна Ахматова: пусть ее сынок, написала она, пропадет (к нему Анна и правда не проявляла большого интереса), да и ручеек стихов у нее пересохнет, лишь бы враг был разбит, победа была за нами, а, главное, Русь снова была бы в сиянье славы. Кровожадный стишок назывался вполне пристойно – «Молитва». Цветаева, прочитав стишок, всполошилась: что с ней будет, с великой Ахматовой, она что, не знает, что у поэтов все сбывается? Вот она, эта богохульная «Молитва»:

Дай мне горькие годы недуга,Задыханья, бессонницу, жар,Отыми и ребенка, и друга,И таинственный песенный дар —Так молюсь за Твоей литургиейПосле стольких томительных дней,Чтобы туча над темной РоссиейСтала облаком в славе лучей.

По-настоящему раскрутить патриотическую тему удалось только позднее, уже после революции, в связи с одним очень кратким, но плодотворным в творческом отношении любовным романом с «лихим ярославцем» – аристократом, с которым познакомил Ахматову ее очередной возлюбленный Николай Недоброво. Недоброво был и сам не только высокородным аристократом, но и, как говорил о нем Андрей Белый, аристократом духа. С этим литератором, критиком и притом знатоком света и денди, Ахматовой крупно повезло: он не только написал и напечатал один из лучших отзывов на ее книгу, но и пытался научить Анну прилично вести себя в обществе воспитанных людей. Их любовная связь длилась два года и стоила ему серьезных семейных неприятностей, обострения чахотки, а может, и ранней кончины.

Николай Владимирович Недоброво (1882–1919) – русский поэт, критик, литературовед

Связь Ахматовой с женатым Недоброво закрепила ее репутацию «чужих мужей подруги» и «коршуна», разоряющего чужие семейные гнезда. Эта связь имела для нее и другие, более отдаленные последствия. Мы уже писали, что в письме художнику Борису Анрепу (апрель 1914 года) Недоброво воспевал внешность своей новой возлюбленной Анны Ахматовой, полагая, что ее портрет стоило бы поместить «в самом значащем месте мозаики, изображающей мир поэзии». Борис Анреп действительно поместил в конце концов Анну Ахматову «в значащем месте» знаменитой лондонской мозаики, ему заказанной. Правда, фигура ее символизировала у него не Поэзию, как советовал Недоброво, а Сострадание, и при этом соседствовала со рвом, заполненным русскими трупами. Анреп в отличие от массы русских эмигрантов и в похмельные просталинские годы победы союзников над Гитлером кое-что помнил о пореволюционных страданиях распятой России, о том, что она нуждается в милосердии даже больше, чем в поэзии…

Впрочем, вернемся в 1914 год… Всего через несколько месяцев после того, как Недоброво написал письмо другу в Лондон, в Европе грянула мировая война. Именно с великой этой катастрофы, по точному наблюдению Анны Ахматовой, и начался настоящий, а не календарный XX век, век ненависти, кровопролитий, террора, обожания вождей…

Борис Анреп много лет прожил за границей, сперва учился на художника и работал во Франции, потом – в Шотландии и в Лондоне. Он еще до Первой мировой войны успел провести персональную выставку в Челси, напечатать английскую поэму и даже получил заказ на мозаики для Вестминстерского собора. И все же, когда началась война, истинные патриоты братья Анреп (Глеб и Борис), бросив все свои мирные занятия, вернулись из привычной Англии в Петербург и отправились на войну. Когда аристократ, поэт, признанный художник и кавалерийский офицер, звеня шпорами, появился среди гостей в доме своего друга Николая Недоброво, сердце Анны Гумилевой «было разбито». Борис Анреп общался в Лондоне с самыми знаменитыми английскими художниками, писателями и философами, был частым гостем на знаменитой Блумсбери.