Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 42

– Я был в Сретенске, и с тех пор у меня такое лицо мертвеца. Это забытое Богом казачье местечко, на реке Шилке. Они сунули нас в летние бараки, сквозь щели там можно было любоваться степями. Бараки стояли на крутой горе, воду приходилось таскать из реки. В бараках, где места было на 500 человек, они размещали по 800. Конечно, начался сыпной тиф. Один барак мы превратили в изолятор. Но никто не хотел туда идти, все предпочитали остаться среди товарищей. На спальных местах лежали по двое, без соломы и одеял, под ними тоже по двое. Вместо подушек – поленья…

– Ужаснее всего была жажда, – рассказывает электрик. – Но тех, кто выходил наружу за снегом, чтобы его натопить, казаки, боясь заразиться, кнутами загоняли в барак. Иногда мы хлебали воду из уборной… В конце концов поняв, что все тут подохнем, мы взбунтовались… Да, мы, безоружные, подняли бунт, потому что рядом стояла закрытой пустая больница и у русских в достатке имелись одеяла, подушки и лекарства, только они не желали ничего выдавать! К тому же американская комиссия в Иркутске – с врачами, сестрами милосердия и всеми необходимыми материалами – уже несколько недель безуспешно просила разрешения оказать нам помощь. Все без толку, верховые кнутами загоняли нас обратно в наши конуры как скот. Когда целые толпы наших стали искать смерти в реке, чтобы избавиться от мук, комендант распорядился выставить у нас часовых. Да, нам не разрешалось отнять у себя жизнь! В рождественские дни 1915 года в Сретенск приехала Эльза Брендштрём и спасла горсточку уцелевших людей от верной смерти…

– Почти как в Тоцком! – говорит Брюнн. – Значит, у нас было еще не так худо…

– Ну, – звонко восклицает Зейдлиц, – так какого нам еще тут нужно? Разве мы здесь не в раю по сравнению с Тоцком и Сретенском? Значит, будьте всем довольны!

В ходе нашего медленного, но неуклонного физического и духовного распада нас поддерживает всего несколько столпов. На их основания тщетно нападает неотвратимая гибель – они железные маяки в нашем беспросветном существовании. Но лишь немногие видят их, еще способны опираться на них. Большинство же уже столь слепо и раздражено, что не видят их огней, не желают их видеть.

Вчера некоторым старым обитателям лагеря пришли посылки с родины. Среди прочих получил пакет из дому и молоденький пехотинец с нар, что напротив наших. Он лежит рядом с нами, и я вижу, как он гладит новые рубашки, а носки домашней вязки прижимает к губам.

– Фенрих, – говорит он вечером, и я вижу счастливый блеск в его глазах, – я получил посылку, мою первую! От мамы! Теперь я спасен! Хотите взглянуть?

Я смотрел на пакет и видел, несмотря на то что он уже три-четыре раза развертывал и свертывал его, как руки его матери любовно укладывали мелочи…

Следующим утром я вижу этого пехотинца плачущим и иду к нему. Подходит Под – ну как же Под может оставаться в стороне, когда кто-нибудь обижен?

– Чего хнычешь, рохля? – грубо спрашивает он. Под всегда становится грубоватым, когда в душе у него поднимается нежность.

– У меня… у меня…

– Гм, понятно… Там были еще и рыбные консервы, говоришь?

– Да, селедка…

– Отлично!

Под отправляется на поиски, уткнув нос в землю, словно заправская ищейка. Через час возвращается. Пакет под мышкой.

– Вот только консервы тю-тю! – говорит он. – Но ведь их мамаша не сама делала, верно? Вот так, паренек, а в следующий раз не зевай, ясно?

Мы забираемся на нары.

– Кто это был, Под?

– Конечно, Мейер, кто же еще?

Мейер – мерзкий малый, известный вор и негодяй.

– И что ты с ним сделал?

– А, да ничего особенного, вкатил пару оплеух по его воровской роже…

Вечером я узнаю, что Мейера отправили в госпиталь. Под, видимо, избил его до полусмерти.

Я говорю ему, что за это он схлопочет плетей, если кто-нибудь на него донесет.

– О, – равнодушно отвечает Под, – это не страшно. Парень получил свою посылку. Это самое главное. И Мейер больше не станет красть. А я – спина у меня широкая…

Брюнн постепенно отдаляется от нас. Недавно завел новых друзей на соседних нарах и поступил при этом не очень разборчиво. Он обычно покупается на подобных людей, которые – в чем нередко есть зерно истины – не в состоянии удержать поток красноречия.

– Нет, – сказал он вчера, – то, что мы тут сидим и гнием, – всего лишь естественное следствие нашей политики. Что такое германский солдат? Машина, цифра, серая скотинка…

– Почему же? – удивляюсь я.

– Почему? Сейчас я вам всем разобъясню, слушайте сюда. У нас на всех одна пилотка, верно? Те круглые штучки, которые даже самое умное лицо превращают в глупое и идиотское. Мы и должны выглядеть по-мужицки, по-идиотски. Вот в чем дело! Мы должны быть массой, безликой, совершенно одинаковой благодаря этим чепчикам! Только господа должны выглядеть прилично: унтер-офицер, вахмистр, офицер! Да, они должны носить фуражки, они должны полностью отличаться от нас!

– Да, но…

– Что «но»! Ты этого еще не понимаешь, служивый? Чтобы легче повелевать, понимаешь? Командовать солдатами, которые выглядят по-дурацки, наподобие нас, немцев, в наших чепчиках, не бог весть какой фокус! Присмотрись к германским войскам, когда их гоняют в полной выкладке и чепчиках: каторжники, да и только! И здесь с нами плохо обходятся потому, что мы по-дурацки выглядим в этих нарядах, этакими каторжанами… Почему в армиях всего мира носят такие элегантные головные уборы? Поглядите на английские кепи…

– Да, но… – кто-то пытается робко возразить.

– Чепуха все эти ваши «но»! – заорал он. – Если не понимаете, если слишком тупы для этого, то так вам и надо, и точка!

– Да, точка! – восклицает Под. – А теперь наконец захлопни свое широкое поддувало – здесь люди собираются спать!

Медленно и неспешно, удивительно неспешно тянется эта зима. Весна! Вот наше горячее желание, и иногда мне кажется, что у нас не может быть иных желаний, что это самое сильное! И в эту, вторую мою зиму в плену умирают многие, многие. Только это уже не так заметно, потому что наши врачи с помощью Эльзы Брендштрём организовали образцовую больницу, в которую мгновенно забирают каждого заболевшего. Мы замечаем это по пустотам, которые образуются на нарах, по тому, что к весне у нас образуется гораздо больше места, чем было зимой.

Сознание, что в качестве последнего убежища имеется больница с врачами, несказанно скрашивает наше беспросветное существование. С недавних пор вокруг свирепствует чахотка – а разве могло быть иначе при нашей скученности? В помещении, в котором окна из-за холода плотно замазаны, в которое по шесть-семь месяцев нет доступа свежему воздуху? Цинга и куриная слепота, типичные следствия голода, учащаются, возрастают почти в квадрате… Один лишь сыпной тиф пока нас милует…

О, и без него хватает напастей, которые терзают наши изнуренные организмы! Разве мы и без него не находимся все время между Сциллой и Харибдой? Когда холодно, вши оставляют нас в покое, но тогда мы сами от холода не можем спать. Но стоит нам нагреть помещение, как вши оживают, и мы не в состоянии заснуть уже от них! И что нам делать?