Оппозиция его величества - Михаил Давыдов Страница 42

Замечательное сочинение с красноречивым заглавием «Размышления о неудобствах в России дать свободу крестьянам и служителям или сделать собственность имений» было написано кн. Щербатовым в 1785 г. В то время оно не было опубликовано. Основные положения автора сводились к тому, что и безземельное освобождение было бы вредно для самих крестьян. В первом случае их разоряли бы помещики, а во втором началось бы имущественное расслоение, и тогда немногие обогатились бы за счет многих. Вообще же русский народ ленив, пьян и «недостоин ни земли, ни вольности» ^[159].

В этих «Размышлениях» проявляется изумительно стойкая во времени черта мышления российских правящих классов — стремление к соблюдению равенства среди подчиненных и подвластных, причем равенства в лучшем случае несытого. Это та самая забота о слабых, которая на деле оборачивалась борьбой с «сильными», толковыми, деятельными. Им постоянно создавали препятствия, их ум, смекалка, инициатива гасились, тушились и т. д. Так веками у народа отбивалась охота к деятельности, так сковывались его силы, въедались в кровь его равнодушие и апатия. Кстати, щербатовские затруднения легко решились в 1861 г., когда крестьянам дали землю с сохранением общины. Это был новый и последний виток пресловутой «заботы о слабых».

Нельзя не вспомнить и известный разговор кн. Е. Р. Дашковой с Дидро на ту же тему, имевший явно программный характер. Дашкова сказала, что установила в своем орловском поместье управление, сделавшее крестьян «счастливыми и богатыми», и притом ограждавшее «их от ограбления и притеснения мелких чиновников». Богатство помещиков прямо зависит от крестьян, а потому, считала Дашкова, «надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов». Помещики — посредники «между крестьянами и казной», они кровно заинтересованы в ограждении их от корыстолюбия представителей власти ^[160].

Дидро заметил, что если бы крестьяне были свободны, то «они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче». Дашкова отвечала, что она согласна на освобождение крестьян при условии освобождения русских дворян от «воли самодержавных государей» и «хоть бы своей кровью подписалась под этой мерой». Однако она убеждена, что Дидро путает следствия с причинами: «Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления».

Дидро сказал, что она его не убедила. Тогда Екатерина Романовна сообщила, что даже и в нынешнее царствование есть средства борьбы с жестокостью помещиков — изъятие у них крестьян, учреждение дворянской опеки над имениями. И привела весьма яркое сравнение крепостного со слепорожденным, помещенным на крутую скалу, окруженную пропастью. «Лишенный зрения он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними». И здесь появляется глазной врач, возвращает ему зрение, но не может снять его со скалы: «Наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающие его пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния».

После этих слов, сообщает она, Дидро, вскочив со стула, назвал ее «удивительной женщиной» и сказал, что она «переворачивает вверх дном идеи», которые он «питал и которыми дорожил целых двадцать лет» ^[161].

Разумеется, перевернуть какие-либо идеи «вверх дном» еще не значит доказать, что именно в таком положении они больше соответствуют истине, однако этого достаточно, как выяснилось, чтобы получить изысканный комплимент от одного из умнейших в мире людей. Во всяком случае, позиция родной тетки М. С. Воронцова в комментариях не нуждается.

Карамзин в «Записке о древней и новой России» во многом повторил доводы Дашковой и других своих предшественников. Освобождение крестьян означало бы, по его мнению, что они получат свободу передвижения, но не получат земли, т. к. она принадлежит дворянам. Положение их безусловно ухудшится, потому что если раньше помещики относились к ним терпимо, «щадили… свою собственность», то теперь «корыстолюбивые владельцы» сделают все, чтобы разорить крестьян, выжать из них все, что можно. Карамзин уверен, что крестьяне «благоразумного помещика», который умерен в своих требованиях, живут лучше, чем казенные крестьяне, ибо барин для них «попечитель и заступник». А будет ли им лучше, если вместо такой покойной доли они падут жертвой своих пороков (в априорной порочности крестьян Карамзин не сомневается), а заодно и «откупщиков и судей бессовестных». Проще, считает он, обуздать жестоких помещиков — они известны всем. К тому же, от освобождения может пострадать казна ^[162].

Однако главный его аргумент — угроза новой Пугачевщины. Если сейчас, полагает он, поместная полиция, господский надзор держат крестьян в рамках, полезных для них самих, для помещиков и государства, то с исчезновением этой опеки крестьяне непременно «станут пьянствовать, злодействовать: какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности! Одним словом, теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена… Удержит ли? Падение страшно». И, наконец, заключение: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу… но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным» ^[163].

Таким образом, все основные постулаты в пользу сохранения крепостничества, все главные положения крестьянской «теории» были сформулированы русским дворянством еще в XVIII в. Удивительное единодушие и единообразие аргументации, которые обнаруживают рассуждения Щербатова, Дашковой и Карамзина (список легко увеличить) и, в частности, того же Ермолова (только в сжатом виде) показывают, насколько распространены были эти убеждения. Это была та стадия функционирования концепции, не слишком, впрочем, богатой с точки зрения умственных усилий, затраченных на ее постулирование, когда мудрено уже изобрести что-либо новое и на долю теоретика остаются архитектурные излишества.

Итак, есть добрые, точнее, «благоразумные» господа, у которых крестьяне живут совсем неплохо, и польза от этого обеим сторонам. Плохих же помещиков, нужно наказывать. Освобождать крестьян нельзя, ибо они рабы по духу, а стать свободным может лишь просвещенный, «исправленный нравственно» человек. «Записку о древней и новой России» в этой части критиковали всегда особенно остроумно, и не без основания — в ряде случаев у Карамзина действительно не все в порядке с формальной логикой. Однако нас интересует не это. Насколько умозрительна была такая аргументация?