Молодая Екатерина - Ольга Игоревна Елисеева Страница 42

Лейб-медик сумел излечить молодую женщину теплым молоком ослицы, но исцелить сердце было не так легко, как тело. А поскольку чахотка, лихорадка и боли в груди имели душевное происхождение, то и менять следовало отношение к жизни. При веселом, общительном характере Екатерина нравилась многим, да и ей было нетрудно увлечься, даже не отдавая себе в этом отчета. В 1746 г. она попала в сложную ситуацию – попробовала ответить Петру той же монетой, завести интрижку. В сущности, очень невинную. Громы и молнии, павшие на голову великой княгини, продемонстрировали разницу между нею и цесаревичем. Что позволено Юпитеру, не позволено… жене Юпитера.

Впрочем, любовная интрига оказалась в данном случае тесно сплетена с политической. Двор еще не покинули ни Брюмер, ни принц Август. Совсем недавно уехала Иоганна-Елизавета, продолжавшая писать дочери и давить на нее, требуя усилий в пользу шведского кронпринца. Противостояние Бестужева с «голштинскими матадорами» достигло пика. Сколько бы Екатерина ни уклонялась от удара, молот обрушился на нее именно потому, что после отъезда матери и отстранения обер-гофмаршала она одна осталась представлять интересы некогда сильной и многочисленной партии. Добить неопытную 16-летнюю девушку, лишенную реальной поддержки, было делом времени. Канцлер мог позволить себе поиграть с ней, как кошка с полупридушенной мышью. Но он нанес удар точно и безжалостно, не считаясь с тем, что перед ним уже не настоящий враг, а только половина или даже четверть врага. В тот момент для Бестужева важнее всего было на корню уничтожить своих противников – добить последнего из них, устроив развод и высылку великой княгини. Екатерину обвинили в неверности.

В разных редакциях мемуаров императрица по-разному передавала события тех дней. Постепенно она вычистила все упоминания о политической стороне дела, оставив лишь любовную канву. Но нет оснований полагать, что Екатерина сочинила романтическую легенду, прикрыв ею ожесточенное противостояние с канцлером. Напротив, обе линии развивались рука об руку, поддерживая друг друга.

Императрица хорошо передала в «Записках» ощущение вынужденности своих политических контактов с Брюмером. Она уже тогда сознавала, как для нее опасна ненависть Бестужева, и прикидывалась непонятливой девочкой, по глупости упускавшей возможность общения с государыней, а стало быть, как надеялись в Стокгольме и Берлине, влияния на Елизавету. Незадолго до отставки Брюмер, воспользовавшись минутой, «стал просить и заклинать, чтобы я ходила каждое утро в уборную императрицы, так как моя мать перед отъездом добыла на то для меня разрешение – преимущество, которым я очень мало пользовалась… я ходила туда раз или два, заставала там женщин императрицы, которые мало-помалу удалялись, так что я оставалась одна»²⁶¹.

Очень колоритная картина: великая княгиня появляется в уборной Елизаветы Петровны, и находящиеся там дамы начинают пятиться от нее, как от чумной. Такую атмосферу сумел создать канцлер вокруг неугодной ему принцессы. Позднее он только закрепил достигнутое в инструкции для обер-гофмейстерины малого двора М.С. Чоглоковой. «Она всем запрещала со мной разговаривать… – жаловалась Екатерина, – даже когда я выезжала на куртаги, она всем говорила: “Если вы будете говорить ей больше, чем “да” и “нет”, то я скажу императрице, что вы интригуете с нею, потому что ее интриги известны”, так что все меня избегали»²⁶².

В редакции, посвященной Прасковье Брюс, наша героиня высказывалась о беседе с Брюмером откровеннее: обер-гофмаршал говорил, что без ее поддержки и влияния на государыню будет непременно отставлен. Великая княгиня спросила, как подступиться к делу, «чтобы иметь успех». Голштинец посоветовал ей «быть менее застенчивой с императрицей»²⁶³. На что осторожная девушка отвечала, будто почти не видит государыню.

«По правде говоря, я ничего не понимала в этой настойчивости царедворца», – не без лукавства признавалась Екатерина. И уже следующей фразой показывала, что все прекрасно поняла: «Это могло служить для его целей, но ни к чему не могло послужить мне, если бы я торчала в уборной императрицы, да еще была бы ей в тягость».

Есть еще одна, наиболее ранняя редакция «Записок» Екатерины, которая предназначалась С.А. Понятовскому и, вероятно, возникла на рубеже 1755–1756 гг. В ней памятный разговор с Брюмером касался уже не его дел, а собственных интересов великой княгини. Обер-гофмаршал сообщил, что императрица крайне недовольна перепиской царевны с матерью и по наущению Бестужева считает ее донесениями прусскому королю. Брюмер советовал Екатерине пойти на прямой разговор с государыней – атаковать и выиграть – много позднее, в 1758 г., оказавшись на грани высылки, великая княгиня поступит именно так. Но тогда у нее не хватило духу: «Моя застенчивость и правота моего дела помешали последовать совету»²⁶⁴.

В редакции, предназначенной для Понятовского, Екатерина признавала, что сама спровоцировала канцлера на недружественные шаги: «Мое упорство и твердость, проявляемая мною в пользу его врагов, были единственной причиной, которая его восстановила против меня и заставляла некоторым образом мне вредить»²⁶⁵. Наша героиня смягчала ситуацию: Понятовский находился в Петербурге под покровительством Бестужева, к этому времени уже союзника Екатерина, а кто старое помянет, тому глаз вон. Поэтому великая княгиня точно извиняла канцлера за прежние невзгоды. Под врагом подразумевался дядя, шведский кронпринц, которого, по мнению царевны, специально поссорили с Петром. Под упорством и твердостью – переписка с матерью.

Но что значат «упорство» 16-летней девушки против падающей скалы? В 1746 г. она бы не употребила фразу: «Некоторым образом вредил». В тот момент Бестужев был для нее самым страшным человеком на всем белом свете.

Удар последовал оттуда, откуда его менее всего стоило ожидать. Из внутренних комнат.