Василий Темный - Борис Тумасов Страница 42

В полночь с воем и визгами бросились резать спящих.

Пробудилось поселение. Крики и стоны, плач народа разнесся далеко. Рубились и резались озлобленно. А к рассвету подожгли вежи, покинули охотники пожарище…

Казань пробудилась от зазывных криков с высоких минаретов. Звали муэдзины к утреннему намазу:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..

– Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..

Не успела Казань подняться от намаза, как все заглушили крики глашатаев:

– Люди города, великий хан взывает к вам! Урусы неверные напали на нас. Их корабли направляются по нашей реке. Улу-Магомет-хан зовет вас постоять за ханство Казанское! О, Аллах милостивый, милосердный!..

Открывались калитки булыжных дувалов, казанцы выводили коней, спешили к мечетям, где уже собиралось под хвостатые бунчуки казанское воинство.

К исходу дня пришел к Репнину Пармен. Сказал:

– Княже, в Казани ведомо, что мы идем. Хан шлет на нас не один тумен.

Репнин нахмурился:

– Собери, Пармен, воевод.

Явились воеводы, ждут, что князь скажет.

А тот ни с кем совет не стал держать, велит:

– Пусть команды садятся на весла. Уходим к Нижнему Новгороду. Не станем ждать, пока орда подойдет, ино они нас стрелами огненными закидают, потопят.

* * *

Магомет-хан вернулся во дворец, так и не встретив корабли Репнина. Всю ночь простоял он за городскими воротами, кутаясь в верблюжий халат. Хану нездоровилось. Он смотрел, щурясь, в темень, видел стену своих конных полков, а там, далеко впереди, их не разглядеть, тысячи казанских лучников.

Но вот прискакали дальние гонцы, падали ниц перед ханом, докладывали, что корабли урусов ушли, а Магомет велел ворочаться в город.

Он плотно запахивается в халат, садится на мягкий ковер и пьет кумыс. Ноги поджаты калачиком, а глаза блуждают по стенам. Они останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Магомет думает, как жаль, что не пришли урусы, они бы разбили себе лоб о городские стены, а сабли конных казанцев посекли бы их.

В который раз Магомет-хан задает себе вопрос, почему орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против казанского ханства?

Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.

* * *

И снова оружничий князя Бориса в дороге. С утра и допоздна едет Гавря, по сторонам озирается. Особенно, когда лесом пробирается, рука на сабле лежит. В пути всякого жди, коли не лихой человек, так зверь дикий подкараулит, а то и вепрь лютый дорогу заступит…

В такт коню и мысли Гаврины растекаются, то домой в Тверь уносят, то назад в Новгород возвращают.

В последний день позвал его посадник Борецкий, бороду чесал, говорил:

– Садись и слушай меня, отрок. Я с князем звенигородским в полном согласии. Его место на столе московском. Так решали праотцы наши. Но Совет Господ иной приговор вынес, не станет Новгород в распри московские вникать. Новгород – город торговый, он торг ведет и воевать не намерен. О том и скажи князю Борису. А еще передай дворецкому Семену, я, посадник, хоть Москву и не чту слишком, но Совету Господ именитых не перечу. Да и на вече что попусту спорить, криками воздух крушить?..

Лесная дорога на опушку вывела, конь побежал веселее, и Гаврины мысли перекинулись на Тверь… Но не о Нюшке подумал он, а о неведомой Алене Всеволжской. Какая она?

Хотелось Гавре, чтобы была она подобна Антониде, жене боярина Семена, что лицом, что телом.

Спал оружничий где доведется, а однажды заночевал в деревне на сеновале. Под стрехой у гнезд носились стремительные ласточки, кормили ротастых птенцов.

Гавря лежал на сене первого укоса, оно пахло сухим разнотравьем, луговыми цветами. Где-то вдалеке проворковал гpoм, и opужничий подумал, что близится осенняя пора, дожди, холода. Вырастут эти птенцы, начнут сбиваться птицы в перелет, улетать в теплые края, чтобы возвратиться по весне, высидеть очередной выводок. И так каждый год, каждый раз. «Неисповедима жизнь твоя, Господи», – прошептал Гавря, засыпая.

А под самое утро увидел он во сне Новгород людный и посадника рыжебородого. Говорит он Гавре: «Нет, не видеть вам подмоги от новгородцев, как сами порешите, так по тому и будет…»

Знал Гавря, что иного ответа князья звенигородские не ожидали услышать. А когда Шемяка из Твери воротился, отец его Юрий Дмитриевич только и промолвил:

– Добром племянник не пожелал власть уступить, силой покорится. Не по нем стол великокняжеский, уразуметь должен Василий.

Кивнул Шемяка согласно:

– Бояр московских улещим, они княжением Василия недовольны, особенно мать его Софья слишком вознеслась.

Шемяка на столешницу грудью навалился, через стол отцу прошипел:

– Иван Можайский первый радетель. А тверской Борис будто нашу сторону держит, но не пойму, то ли на деле, то ли на словах.

– Не мешал бы.

– Пробьет ли наш час, когда справедливость восторжествует?..

Подъезжал Гавря к Твери, на сердце радостно. Домой ворочался.

Сейчас дорога поведет к окаему леса и откроется город. Кременец с собором на высоком берегу реки, деревянные стены и башни, хоромы и дворец княжий…

Посад он увидит весь застроенный избами и домишками. По деревянному мостку въедет в улицу, где избы земледельцев, а ближе к реке посад мастеровых. К торгу, дома купцов, крытые тесом, нередко двухъярусных…

Выбрался Гавря за лесной окаем, коня остановил, в стременах поднялся. Вздохнул довольно: вот он город, его город, Тверь!