Тот самый яр - Вениамин Колыхалов Страница 42

«Иуда в хорошем смысле слова» зажег по углам стола четыре свечи. Высветил спасительный лист. «Может, расставил похоронные знаки? Хочет воспользоваться силой священного огня?».

Колеблются четыре огонька. Их клонит к двери, где сгуртился прохладный воздух. Не оторвутся от свеч — не улетят на свободу. Им суждено прогореть, стать огнём невидимым, переместиться в душу.

Всматриваясь в четыре мини-солнца, мученик неожиданно почувствовал приток небесной энергии. Великое светило посылало весточку: огоньки выполняли его знаковое поручение.

После обретения световой поддержки, можно переносить стояние без сна. Предобморочное состояние откатилось лёгким колесом.

Догадливый Пиоттух потушил свечи. Он рассчитывал на другой эффект — разрушающий конструкцию сопротивления. Экспериментатора осенила мысль. Приказал охраннику принести четыре крупных угля.

Кусочки тьмы заменили свет. Свечи убраны. Возле углов протокола угнездилась тьма — верное оружие дьявола. Авель Борисович поругал себя за ошибку: допросник, осиянный свечным светом, получил отталкивающий эффект.

Такую новинку на допросах Пиоттух применял впервые. Если окажет положительное действие — распространит опыт на все камеры допроса. Свой род он изучил до шестого колена, считая последующие отдаления во времени пустой затеей.

Узник не обращал внимания на материализованную тьму. Угли лежали в потустороннем мире от его светлеющего сознания. Смотрел в потолок, желая углядеть отлетевший свет.

Напрасно внушал шестиколенный Авель, шевеля синюшными губами: «Гляди, сука, на протокол… не подпишешь — обретёшь тьму в яру… угли — предвестники преисподней».

Тёмная полоса раздражения упертого чекиста сменялась светлой межой. Он ценил мужество, несгибаемость алтайца. Сможет ли он — Авель с безупречной родословной — вот так же стоически переносить муки голода и бессонья. Горелов обладал золотой волей… я её подрастерял за годы опасного служения…

Перед жертвой ставилось на стол пиво, водка, нарезанная ломтиками колбаса. Запах осетрового балыка ощутимее всего бил по обонянию Сергея. Слюна смачивала язык, гортань, освежала нёбо. Не прекращал голодовку. Ни разу не испробовал вкус тюремной баланды. По-прежнему рябоватый фельдшер вдавливал еду в ноздри.

В одну из хмурых ночей случился обморок. В мозгу просверкала шаровая молния. Колени подкосились. Ощутил в позвоночнике резкую боль… Очнулся на нарах. Обречённый на смерть криворотый мужичок лет сорока подолом бумазейной рубахи вытирал выступающий на лице пот. Узник приоткрыл глаза, настороженно посмотрел на незнакомца.

— Лежи, лежи, голубок… вокруг свои… почти сутки спишь… не всякому такая курортная лафа выпадает Пи-и-ить…

Бортик мятой железной кружки застучал по зубам…

Вернулась с низовья «Надежда». Снова при отплытии проструился славный марш «Прощание славянки».

«Иуда в хорошем смысле слова» вывел узника на тюремный двор: отсюда слышнее волнующие звуки марша. Пусть услышит упрямец уплывающую музыку, вберёт в себя прах рухнувшей надежды, поверженной свободы.

Следователь, отвечающий за воспитательную работу в коллективе чекистов, играл с осуждённым в зонные кошки-мышки.

Тюремный мастак подделал подпись, поставил на протоколе допроса. Тайну подделки мог раскрыть только опытнейший почерковед. Не идти же к строгому коменданту с позорным проколом: за две недели не выбил признания вины, не заполучил подпись. А так довольны все — Перхоть и получивший сон борец за народ-сброд. «Поставил подпись перед потерей сознания». Докажи попробуй обратное… «Славянин Горелов, ты не из нашего рода-племени… Надоело валить в яр вонючую массу… Отары не убывают…»

«История бурно протекает по мне, — рассуждал Сергей Горелов, обретая помаленьку реальность. — Ничто так не отравляет человеческую сущность, как заведомая ложь».

Славянка прощалась несколько минут, отведённых для марша. Подследственный видел язвительную улыбку Авеля, который научился считывать по лицам камерников болевую информацию. Наслаждался унижением, чекистской всесильностью. Терзал народного заступника запретом на воду и сон. Сейчас терзает отвальным маршем, наводящим смертную тоску, вселенское уныние… В тенётах НКВД бьются в корчах бросовые людишки — расходный материал. Умный Пиоттух понимал и принимал всё вероломство приспешников главного кремлёвца. Редко гаснет его трубка… не гаснет грузинский пыл… Там тоже охраняемая зона… каждый сантиметр просматривается отборными чекистами… Замыслил вождь раскулачивание — многотысячные толпы спецпереселенцев кормят гнус в нарымской тайге, на васюганских болотах. Задумал разметать остатки белогвардейщины, крестьянского сопротивления, объявить террор красным тузом в политической колоде — вот он, режим комендатур, концлагерей…

«На руку нашему племени разбойная политика вождя, — ликует Авель Борисович, — идёт косовица сорной травы… Казаки-разбойники отхватили для Руси лишку земли! — до Тихого океана усердники государевы доскакали. Всякие Ермаки покоряли таёжные дебри, степи. Не захотелось отсиживаться на тихом бреге Иртыша. Не тот масштаб покорения. К чему пришли? К какому брегу прибились?..»

Сгущался лагерный мрак.

Спёртый воздух камеры вызывал тошноту. В ушах звенела маршевая музыка. Славянка простилась с унылыми берегами, с Ярзоной, с историком, пробивающим в трактате слежалые пласты веков. Ползут равнодушные времена, растворяются в судьбах. История государства Российского прирастает тёмными подробностями. Что всплывёт? Что замуруется в провальной памяти прошлого?

Возникшее отупение, втиснутое безразличие погрузили Горелова на дно глубокого колодца. Он обрадовался возможности сгинуть там — в недрах измученной Родины. Унизит короткая свинцовая весть. Возмутит захлорированная братская яма. И это унижение, и это возмущение двумя лучами пробьются к высотам звёзд. И всё…

Полубредовое состояние сменялось прояснением сознания. Бормотал предложения для трактата, путаясь, сбиваясь с оси замысла.

3

Было у Авеля Борисовича шутейное увлечение, называл его стоическим: вырезал фаллосы. Больше нравилось резчику расхожее словцо на мягкую букву. На втором месте по значимости звучания стоял обыкновенный смертный член. Но в целях народной конспирации увлечённый мастер всегда козырял фаллосом. Что-то упругое и в то же время скользкое слышалось в слиянии магических букв.

Корни-закорюки для поделья отбирал везде — в тайге и в сограх. Ах, какие залупы вырезал умелец отточенными стамесками, шлифовал мелкозернистыми наждачными шкурками. Изгибы, ложбинки пропиливал личнёвыми напильниками.

Выстраивал фаллосы матрёшками — по росточку. Были в высоту ружейного патрона. Доходили до солидности ученического пенала. В коллекции находился предмет особой гордости: он называл его членом Квазимодо. Сосновый сучок попался оригинальный, с утолщением. Крупнячок имел размер завидный. Резчик по дереву считал: у звонаря-горбуна собора Парижской Богоматери такой и должен обитаться. Ворчливая супруга Матильда, проходя мимо деревянных удальцов, отплёвывалась и шипела: