Осиновый крест урядника Жигина - Михаил Щукин Страница 42

— В трактир едем, к Капитонычу. Знаешь дорогу?

— Я все знаю! — весело откликнулся парень.

— Счастливый, — позавидовала ему Марфа.

В трактире у Капитоныча мало что изменилось. Прежняя публика сидела за столами, прежний буфетчик стоял за стойкой, и запах был прежний — приторно пахло вареной требухой. Только и новшеств, что на отдельном столике в углу появился граммофон с большой медной трубой. Граммофон был новенький, и на трубе весело играли солнечные блики.

За стол Марфа не присела, прямиком направилась к буфетчику:

— Хозяин здесь?

Буфетчик молча кивнул и показал на занавески, которые отделяли общий зал от остальной части трактира. Но не успела она и шага сделать, как занавески колыхнулись и стук костыля известил, что идет Капитоныч.

— Ой, да кто к нам пожаловал! — едва ли не запел трактирщик, изображая несказанную радость. — Какие пути-дороги привели, Марфа Ивановна?! Вы теперь у нас птица высокого полета! Наслышаны, что с самим генерал-губернатором разговоры разговариваете! Чего подать изволите?

— Спасибо, я сытая. С глазу на глаз бы нам посидеть…

— Да как скажете, Марфа Ивановна, как скажете! Проходите! — Капитоныч широко и радушно распахнул перед ней засаленные занавески.

В небольшой комнатушке, плотно прикрыв за собой дверь, он усадил ее в старое кресло и даже предложил снять шубу, но Марфа отказалась, только верхнюю пуговицу расстегнула.

— Я, Наум Капитонович, накоротке забежала, и рассиживаться мне некогда. Дело у меня простое, и сделать его надо быстро. Служил в Сибирском торговом банке один господин по фамилии Азаров, а недавно потерялся, нигде его нет. Так вот просьба имеется — разыскать бы его, где он обитает…

— Так розыском-то у нас полиция занимается…

— Ты мне петли не вяжи, Наум Капитонович, и про полицию не рассказывай, я к тебе пришла. За деньгами не постою, задаток могу хоть завтра выдать.

Капитоныч постукал костылем в пол, помолчал, неожиданно вскинулся, и стерлась с морщинистого лица сладенькая улыбка, прорезался острый и холодный взгляд:

— А шею сломать не боишься?

— Мне в твоем трактире жизнь сломали, чего уж о шее беспокоиться. Говори свой ответ, Наум Капитонович.

— Вот ты какие песни нынче поешь… Кто бы мог подумать… Ладно, приеду завтра в обед к тебе, тогда и ответ скажу. Задаток приготовь на всякий случай, вдруг понадобится…

12

Река Бушуйка, и без того неширокая, съеживалась на северной окраине Ярска до размеров ручья и выгибалась крутой дугой, образуя настоящий полуостров, на котором густо и как попало, без всякого порядка, лепились низкие серые избушки. Здесь испокон веку проживали кожемяки — так называли всех, кто работал на кожевенной фабрике. Землю под свои избушки кожемяки всегда брали самозахватом, жили в своем поселении но собственным правилам и слыли народом дерзким и драчливым — даже полиция старалась сюда без особой нужды лишний раз не заглядывать. Бушуйка, словно вспоминая время от времени свое имя, с промежутками в три-четыре года, затапливала по весне весь полуостров, и кожемяки, спасаясь, залезали на чердаки и на крыши, туда же затаскивали и скудный скарб. Плавали на плотах, руками ловили щук, застрявших в плетнях, и ругались на чем свет стоит, проклиная нескладную жизнь и норовистую речку, но никто с полуострова не выселялся. Дело-то привычное: вода рано или поздно уйдет, и целых три или четыре года никакой напасти, кроме пожара, можно не бояться.

В зимние снегопады низкие избушки заметало едва ли не по самые крыши, плетни показывали из сугробов лишь серые макушки, и узкие тропинки тянулись, переплетаясь, но всему селению, будто диковинное кружево. Дороги здесь никто и никогда не чистил, справедливо считая, что надобности в этом нет, ведь кожемяки на рысаках не ездили.

В полдень, когда поднялось и чуть обогрело солнышко, по одной из таких тропинок брел нищий. Был он довольно высокого роста, но сгибался, клонясь вперед, будто сломанный в пояснице, и казалось, что тощий заплечный мешок вот-вот придавит его. Длинная, в кудель свалявшаяся борода заиндевела, рваная шапка наползла на самые глаза, а голые руки были такими красными, будто их обварили кипятком.

Брел нищий, не останавливаясь, не разгибаясь, и по сторонам не оглядывался, уперев взгляд себе под ноги. Вдруг остановился, пошатался из стороны в сторону и тяжело сел в сугроб прямо перед низенькой избенкой. До крыльца в сугробе была прорыта узкая щель, и нищий, поерзав, скатился под уклон по этой щели прямо на крыльцо. Постучал по верхней ступеньке раскрытой ладонью и заголосил-запричитал срывающимся голосом:

— Люди добрые, ради Христа! Не дайте загинуть бездомному! Замерзаю! Дозвольте хоть капельку обогреться!

Из-за дощатой двери ему никто не отозвался, хотя и послышался легкий шорох. Но нищий продолжал голосить-причитать, взывая о помощи.

И докричался.

Дверь приоткрылась, в узкую щель выглянул сердитый хозяин, брезгливо сморщился, глядя на нищего, негромко, но решительно отозвался:

— Проваливай! Сами, как селедки в бочке, живем! Проваливай, кому сказано! И орать перестань! Иначе я тебя в снег зарою!

Нищий осекся, сник и, перестав голосить, послушно пополз на четвереньках, выбираясь из узкой щели. Выполз, поднялся на ноги, до конца так и не разогнувшись, и побрел дальше, запинаясь носками дыроватых валенок за утоптанную тропинку. Хозяин проводил его настороженным взглядом, удостоверился, что бездомный не собирается возвращаться, и захлопнул дверь.

Казалось, что бедолага сам не понимает, куда идет. Но — нет: выбрался на санную дорогу, оглянулся, увидел, что никого поблизости нет, и резко выпрямился. Стремительным, упругим шагом пересек дорогу и ловко нырнул в неприметный крытый возок, стоявший под старым тополем — будто испарился. Возница, дремавший на облучке, зашевелился, хлопнул вожжами, и застоявшаяся лошадка весело пошла рысью.

В скором времени возок остановился во дворе полицейского управления, напротив черного входа; нищий выскользнул из-под полога, промелькнул в двери и прямиком направился в кабинет полицмейстера, на ходу бросив секретарю короткое приказание:

— Коньяку и чаю горячего — живо!

Когда секретарь вошел с подносом, нищего в кабинете уже не было. Вместо него стоял возле жарко натопленной печи полицмейстер Полозов и отогревал окоченевшие руки. На плечи у него был накинут расстегнутый мундир, а на ногах вместо сапог красовались толстые носки, связанные из белой овечьей шерсти. Старые валенки, накладная борода, рваная шапка и заплечный мешок валялись в углу.

— Не поморозились? — вежливо спросил секретарь.

— Не успел. Налей мне коньяку, а барахло это убери. Никого не запускай и сам не заходи, пока не позову.

Оставшись один, Полозов зябко передернул плечами, выпил рюмку коньяку и снова прислонил руки к печке. Отогревался он долго, а когда отогрелся и с рук сошла краснота, подошел к ученическим счетам и громко перебросил одну костяшку. Голос его в пустом кабинете зазвучал необычно и странно — будто полицмейстер нежно рассказывал кому-то невидимому о самом сокровенном: