С шашкой против Вермахта. "Едут, едут по Берлину наши казаки..." - Евлампий Поникаровский Страница 42

«Героем» боя за хутор Надежный неожиданно стал молодой казак-сабельник Алавердиев, казах по национальности. Выскочив из рощи и развернувшись, эскадрон на галопе пошел в сабельную атаку. Казак Алавердиев почему-то решил, что работать, рубить шашкой ему удобней и сподручней двумя руками, как рубят топором. Сила удара больше. И вот он видит впереди себя бегущего гитлеровца. Казак шенкелем чуть подвертывает коня, шашкой делает замах над головой и, крякнув, — хрясь! Но что такое? Гитлеровец не упал, он столбом стоит. С трудом переводя дыхание, Алавердиев, остановив и крутнув лошадь, ничего не понимает. В руках у него нет шашки. Она обо что-то металлическое ударилась — аж искры брызнули! — скользнула в сторону от головы немца и вырвалась из рук. Как позднее понял казак, немец успел поднять над головой автомат и удар клинка пришелся по нему.

Оба они — и казак, и гитлеровец — обалделые и ошалелые, теперь смотрели друг на друга, не зная, что предпринять далее. Они хлопали глазами: один небесноголубыми, другой раскосыми и темными, как ночь.

У гитлеровца в руках был автомат. Подними он его, нажми на спусковой крючок, и — прощайся с жизнью, казак Алавердиев. Но немец не поднимал автомат. Его руки, словно плети, висели у бедер. Алавердиев, считай, был безоружен. О карабине, притороченном к седлу, он, наверное, забыл. Его взгляд был прикован сейчас к шашке, его шашке, которая лежала на земле у ног не зарубленного им врага. «Вырвалась проклятая!»

— Ты! — хрипло крикнул казах и, резко выбросив руку по направлению к гитлеровцу, ткнул пальцем в ноги.

Тот вздрогнул.

— Подавай моя шабля!

Немец испуганно поглядел вниз и понял, чего требует от него конник с раскосыми монгольскими глазами. Он наклонился, поднял шашку и подал ее хозяину. Сам же быстро забежал за круп лошади. Казак, получив из рук врага свою саблю, оглянулся. И ни с того ни с сего вдруг сказал:

— Зпасиба.

Но тут же застыдился: кого он благодарит? И, сделав страшные глаза, погрозил немцу кулаком:

— У-у, фашиска мордя!

И опять смягчился. Миролюбиво добавил:

— Ладно, рубать твоя дурья башка моя больше не будет. Иди плен. Туда!

Не сказав больше ни слова, Алавердиев повернул коня и, дико гикнув, поскакал догонять свой эскадрон, который вел бой в хуторе.

…Я был рад за своих минометчиков и благодарен им. Но прежде и больше всего я благодарен тем, кто непосредственно на протяжении весны и всего лета учил молодых казаков науке войны, передавал им свой фронтовой опыт, воспитывал бесстрашие, готовил их и к этому и к другим боям, — людям с неброскими сержантскими лычками на погонах.

На станции Каргалинской, что на берегу Каспийского моря, к нам пришла целая группа сержантов. Одним из них был старший сержант Павел Яковлевич Марченко. Он очень скоро вошел в жизнь батареи и стал в ней самым необходимым человеком — парторгом. Институт комиссаров был упразднен. Казаки стали величать Марченко комиссаром. И он своими делами заслуживал такого высокого звания.

Родился Павел Яковлевич на Полтавщине. В сорок первом был эвакуирован в Астраханскую область. В армию пришел по партийному призыву. Спокойный и уравновешенный, он явился хорошим мне помощником. Своим тихим и мягким украинским говорком, своей неспешной рассудительностью и бесстрашным хладнокровием в бою, своей душевной открытостью истинного партийного работника Марченко привлекал и располагал к себе казаков. Он знал всех батарейцев, знал их семьи, жизнь и нужды семей. Проявит казак находчивость и смекалку, отличится чем-то в бою, парторг тут же, не откладывая, сообщит его родным, поблагодарит за воспитание доброго хлопца, настоящего воина. Погибнет кто, парторг напишет подробное письмо, пособолезнует, расскажет, как героически сражался казак за Родину, где и при каких обстоятельствах сложил голову, где захоронен. Батарейцы шли к парторгу, делились своими радостями и горестями, советовались с ним. Сам Марченко ни в работе, ни в бою не щадил себя. По нему равнялись. Часто можно было слышать: «А Марченко сделал бы лучше», «Держаться надо, как Марченко».

Марченко обладал глубокой партийностью в самом высоком понимании этого слова и умением убеждать. Вспоминаю весенний день под хутором Ряжино. Как-то утром он приходит ко мне в землянку и спрашивает:

— Вы помните, товарищ гвардии старший лейтенант, какой сегодня день?

— Обыкновенный день войны, Павел Яковлевич. Разве не так?

— Так-то оно так, да не совсем. Восьмое марта сегодня. Международный женский день.

Я в недоумении поглядел на парторга.

— А что это должно означать для нас? Мы на фронте. К тому же женский персонал батареи представлен единственным человеком — санинструктором Женей Пархолуп.

— Фронт фронтом и война войной, а праздник остается праздником. Не отметить его нельзя.

— Ну что же, — согласился я, — дадим распоряжение старшине, чтобы для Жени, нашей милой сестрички, он сварганил торжественный ужин. А сами подумаем над подарком.

— Это само собой.

— Что же еще?

— Доклад нужен!

— Что?!

— Доклад, товарищ гвардии старший лейтенант! Самый настоящий. О Международном женском дне. Я не шучу, товарищ гвардии старший лейтенант, нужен доклад.

Он был серьезен, как никогда.

— Доклад для одной Жени? — все еще не понимал я.

— Нет, для всех. Пусть казаки, слушая доклад, побывают дома, вспомнят своих матерей, жен, невест. Докладчиком выступите вы.

— Но… позволят ли нам немцы?

— Позволят. Сейчас затишье.

Парторг меня убедил. Я и сам теперь думал: не отметить этот праздник никак нельзя. И даже без доклада обойтись нельзя. Только вот материалы для подготовки где брать?

Вместе с Павлом Яковлевичем вспомнили историю праздника. У Алексея Елизаровича Рыбалкина я взял одно из писем Дарьи Захаровны, в котором она подробно рассказывала, с каким героизмом трудятся советские женщины в тылу. Теплое слово приготовил о Жене.

Вечером собрались в моей землянке. Светильником нам служила горящая оплетка телефонного провода. Двадцатиминутный доклад батарейцы слушали с каким-то необычным вниманием. Необычность эта, наверное, вызывалась необычностью самой обстановки, в которой проходило празднование. Казаков особо растрогало письмо Дарьи Захаровны Рыбалкиной. Они зашевелились, закряхтели и стали доставать из противогазных сумок, из карманов фотографии и письма от своих матерей, сестер, жен.

Именинницей была наша Женя. Старшина батареи Филипп Павлович Шубин и повар Кирилл Федорович Рудиченко преподнесли девушке пирог и подарили песню «Вот кто-то с горочки спустился». Старшина и повар обладали замечательными голосами. Тенор повара звенел в этот славный вечер, словно серебряный колокольчик. Повара казаки звали «романовским» соловьем. «Романовским» потому, что Кирилл Федорович был родом из станицы Романовской Ростовской области.