Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова Страница 42

Нетрудно догадаться, что коллеги монсеньора Колетти, пользующиеся его благорасположением, не намного уступают ему в двуличии. Двое из них — аббат Букмон и его брат Ксавье — ищут выгоды в приемной того же графа Рапта. Их описание носит черты почти публицистической сатиры. Читателю не надо прилагать усилий, чтобы снять с них маску приличий. Оба образа достаточно карикатурны, чтобы их можно было сразу оценить по достоинству.

Секретарь Рапта, собирающий сведения обо всех посетителях, дает графу нужную справку:

«Аббат Букмон, сорока пяти лет, имеет приход в окрестностях Парижа; человек хитрый, неутомимый интриган. Редактирует некий вымышленный бретонский журнал, еще не издававшийся, под заглавием «Горностай». Не брезговал ничем, чтобы стать аббатом, а теперь готов на все, чтобы стать епископом. Его брат — художник, пишет картины на библейские сюжеты, избегает изображения обнаженного тела. Он лицемерен, тщеславен и завистлив, как все бездарные художники» («Сальватор». Ч. Ill, XXXIII).

Вошедшие в кабинет будущего депутата братья Букмоны являют собой образец скромности и бескорыстия, а в результате постепенно вымогают у него обязательство похлопотать об увеличении доходов аббата и о выгодном заказе на церковную роспись для его брата, подпись графа на 40 экземпляров богоугодного издания и обещание устранить конкурента. Они вытребовали бы себе еще что-нибудь, если бы граф не предпринял отчаянных усилий, чтобы вежливо выставить их за дверь. Впрочем, граф не мог особо выказывать свое недовольство назойливыми просителями, ведь от их благосклонности зависели голоса прихожан бескорыстного аббата на предстоящих выборах…

Полную противоположность этим трем пройдохам являет в романах «Парижские могикане» и «Сальватор» честный монах Доминик Этот молодой человек избрал монашеский путь по велению сердца и вопреки желанию отца и строго следовал правилам монашеской жизни, хотя и оказался единственным доминиканцем в Париже. Его отец, человек деятельный и вольнодумный, смирился, видя, что выбор сына обдуман и неслучаен. Проповеди Доминика вернули к вере многих разочарованных и отвратили от идеи самоубийства отчаявшегося Конрада де Вальженеза. Доминик — идеалист и бессребреник; он идет туда, где в нем нуждаются люди. Но сам оказавшись в трудном положении, он становится почти беззащитен.

Дело в том, что отец Доминика — тот самый г-н Сарранти, которого по ложному обвинению в двойном убийстве и ограблении приговорили к смертной казни. Доминик не только знает настоящего убийцу, но и хранит его письменное признание. Но тайна была доверена ему на исповеди, а признание убийцы может быть обнародовано только после его смерти. Доминик поклялся соблюсти это условие, когда его отцу еще ничто непосредственно не угрожало. Теперь же несчастный юноша оказывается рабом собственной чести и отчаянно ищет выход из создавшегося положения. Его искренность побуждает короля Карла X отсрочить казнь Сарранти. Сняв обувь и взяв на себя обет поста, Доминик отправляется пешком в Рим, чтобы испросить у папы разрешение в виде исключения нарушить тайну исповеди. Наместник святого Петра растроган сыновней любовью молодого монаха, но тот ставит перед ним слишком суровый выбор: либо умрет невинный, либо будет разглашена исповедь, — и Лев XII произносит свой приговор: «Пусть лучше погибнет один, десять праведников, весь мир, чем догмат!» («Сальватор». Ч. Ill, X).

Доминик возвращается в Париж за день до предполагаемой казни г-на Сарранти. Он является прямо к настоящему убийце — г-ну Жерару — и пытается получить у него разрешение предать огласке его письменное признание, тем более что Жерар все равно бежит из Франции: даже без находящегося у Доминика уличающего документа у него горит почва под ногами. Доминик обещает, что даст ему время уехать за пределы страны и лишь затем предаст документ огласке. Но Жерар слишком недоверчив, к тому же мольбы Доминика вызывают у него желание поиздеваться над тем, кто слабее его.

«— Сударь! — сказал монах и, раскинув белые руки [51]в стороны, чтобы загородить преступнику путь, стал похож на мраморное распятие; сходство подчеркивала бледность его лица. — Вы знаете, что казнь моего отца назначена на завтра, на четыре часа?

Господин Жерар промолчал.

— Знаете ли вы, что в Лионе я слег от изнеможения и думал, что умру? Знаете ли вы, что, дав обет пройти весь путь пешком, я был вынужден одолеть сегодня около двадцати лье, так как после болезни смог продолжать путь лишь неделю назад?

Господин Жерар опять ничего не сказал.

— Знаете ли вы, — продолжал монах, — что я, благочестивый сын, сделал все это ради спасения чести и жизни своего отца? По мере того, как на моем пути вставали преграды, я давал слово, что никакие препятствия не помешают мне спасти его. После этой страшной клятвы я увидел, что ворота, которые могли оказаться закрыты, незаперты, а вы не уехали, и я встречаю вас лицом к лицу, хотя все могло сложиться совсем иначе, верно? Не угадываете ли вы во всем этом Божью десницу, сударь?

— Я, напротив, вижу, что Бог не хочет моего наказания, монах, если Церковь запрещает тебе обнародовать исповедь; вижу, что ты напрасно ходил в Рим за папским разрешением!

Он угрожающе замахнулся, показывая, что, раз у него нет оружия, он готов сразиться врукопашную.

— Дайте же пройти! — прибавил он.

Но монах снова раскинул руки, загораживая дверь.

Все так же спокойно и твердо он продолжал:

— Сударь! Как вы полагаете: чтобы убедить вас, я употребил все возможные слова, мольбы, уговоры, способные найти отклик в человеческой душе? Вы полагаете, есть другой способ для спасения моего отца, кроме того, который я вам предложил? Если такой существует, назовите его, и я ничего не буду иметь против, даже если мне придется поплатиться за это земной жизнью и погубить душу в мире ином! О, если вы знаете такой способ, говорите! Скажите же! На коленях умоляю: помогите мне спасти отца…

Монах опустился на колени, простер руки и умоляюще посмотрел на собеседника.

— Не знаю я ничего! — нагло заявил убийца. — Дайте пройти!

— Зато я знаю такой способ! — воскликнул монах. — Да простит меня за него Господь! Раз я могу обнародовать твою исповедь только после твоей смерти — умри!

Он выхватил из-за пазухи нож и вонзил его негодяю в самое сердце» («Сальватор». Ч. Ill, XXIX).

Явившись к королю, ожидавшему решения папы, Доминик отдает ему исповедь Жерара и кладет окровавленный нож к ногам монарха. Король потрясен. Он отменяет казнь Сарранти и велит Доминику предать себя в руки правосудия, что тот и делает со спокойствием и смирением. Впоследствии король посылает молодому монаху помилование, но тот просит позволения стать духовным пастырем Тулонской каторги и уезжает вместе с осужденными.

Парадокс Доминика, честного и искреннего, преданного евангельским заветам человека, вынужденного пойти на преступление и нарушить одну из основных заповедей, потому что его на это вынуждает жесткость освященного традицией догмата, не только трагичен, но и весьма характерен для мышления XIX и особенно XX века. Достаточно вспомнить фильм «Убийство с четками» с Д Сазерлендом в роли священника, принявшего исповедь «серийного» убийцы и мучительно ищущего выход из кажущейся безвыходной ситуации: разглашение тайны исповеди могло бы спасти жизнь следующим жертвам, но убийства продолжаются…