Все не случайно - Вера Алентова Страница 42

Когда вышли воспоминания Коонен, через Марию Сергеевну я попросила Алису Георгиевну подписать книгу, и теперь у меня есть ее автограф!.. Жалею ли, что не познакомилась с ней тогда? Конечно, конечно, жалею! Однако противоречивое чувство не покинуло меня до сей поры. С одной стороны, мне жаль, что наша встреча не состоялась. Став взрослее, я перестала стесняться, что чего-то не знаю, и тем более уже не стеснялась сказать об этом вслух. Будучи человеком воспитанным, я бы наверняка нашла темы для беседы, а уж Алиса Георгиевна – тем более. И живое общение с человеком, даже воспоминание о живом общении, – это вещь необычайно ценная. Но с другой стороны… Мне по-прежнему кажется, что абсолютное неведение молодого поколения о том, чему Коонен отдала жизнь, ранило бы ее в самое сердце.

Сейчас я преподаю во ВГИКе, и молодые ребята, которые приходят поступать к нам на курс, порой не знают о нас с Владимиром Меньшовым почти ничего. У них свои идеалы и герои. Я отношусь к этому трезво и с пониманием. Но я по-прежнему служу в театре, в мой театр можно прийти и увидеть меня на сцене, а театр Коонен умер и, казалось, забыт навсегда. Это невыносимая боль. Я от расставания с некоторыми ролями, когда заканчивала их играть, испытывала почти физическую боль, как будто расставалась навсегда с дорогим человеком. А Коонен…

К счастью для всех нас, эпоха Камерного театра восстановлена почти полностью, и я сама еще успела к ней прикоснуться. Мне даже удалось послушать запись речи Таирова на десятилетнем юбилее ВТО. Речь была короткой и касалась знакомства с Немировичем-Данченко, но даже сама возможность услышать живой голос Таирова – чудо, ведь казалось, голос его утерян навсегда. Благодаря удивительному дару талантливого Юрия Метелкина, человека, умеющего кропотливо восстанавливать, казалось бы, невосстановимое, сохранилась для истории случайно найденная осыпающаяся пленка. И теперь мы имеем возможность услышать голоса давно ушедших людей и почувствовать дыхание давно минувшей эпохи.

Камерный театр оставил нашему в наследство богатый скарб: старинные подсвечники, шкатулки, лорнеты, студенческие очки в крошечной овальной оправе, огромные шляпные коробки, портмоне, дамские сумочки, расшитые стеклярусом и бисером… Каждую вещь я брала в руки с благоговением, с уважением к прожитой ею жизни.

Посетить костюмерный склад было для меня счастьем еще со времен учебы в школе-студии, когда мы спускались в подвал и нам позволяли брать кое-что для дипломных спектаклей. Конечно, это были вещи, которыми театр не слишком дорожил, ценные костюмы нам только показывали и руками просили не трогать. В числе сокровищ МХАТа здесь хранились костюмы Книппер-Чеховой, Андреевой, Лилиной, и они обладали своим удивительным, притягательным запахом. Такой же запах был у костюмов и реквизита Камерного театра. В нем, конечно, чувствовалось присутствие нафталина, но этот оттенок отнюдь не главенствовал, а был лишь одой из составляющих, придавая загадочности старинной вещи. Но найти точное определение этому запаху я не могла, пока однажды не оказалась в квартире пожилой актрисы, ровесницы моей мамы, когда мамы уже не было в живых. Я вошла в квартиру и тут же с удивлением учуяла «мамин» запах. А потом, размышляя о его природе, поняла, что складывался он из множества компонентов: запаха обойного клея, ткани, которой обита мебель, лака на деревянных ручках кресел, пледа, лежащего на диване, а еще лекарств и духов. Все эти запахи, о которых давно забыла и я, и новое время, соединились в один и подсказали мне его название: запах эпохи! В данном случае – запах эпохи поколения моей мамы. Каждая эпоха рождает свой неповторимый запах, вот почему вещи Книппер и Коонен пахнут одинаково. И еще в этом запахе навеки запечатана замеревшая, застывшая эмоция прошлого. И мне всегда так хотелось эту эмоцию извлечь, оживить, проникнуть в ее тайну. Мне даже иногда кажется, что я родилась не в свое время: настолько я люблю погружение в старину.

Впервые я взяла в руки старинную вещь в одной из костюмерных театра, где работала мама. Я не помню, какой это был город, но очарование старинными вещами запомнила хорошо. Это были два корсета: один крошечный, только для талии, и назывался он «ласточка», другой полноценный, длинный, с возможностью утянуть и бедра, и грудь. Современные корсеты шьются с тонкими металлическими вставками в местах, которые нужно затянуть, в старинных для этого использовался китовый ус – прочнее металла и гнущийся в любую сторону.

Было мне лет двенадцать, но уже тогда я размышляла над прошлой жизнью старинных вещей, оказавшихся в моих руках, и их хозяек. Удивляясь прочности корсетов, я прочла с обратной стороны вышитое название фирмы и год – тысяча восемьсот какой-то. Возможно, так обозначалось время основания фирмы, но я восприняла это как год рождения корсета, а был он так хорош, будто только сейчас куплен.

Любовь к старине проявляется у меня и любовью к мемориальным музеям, даже если вещей ушедшего в иной мир хозяина сохранилось там немного. Их заменяют вещи того времени – и пахнут они его эпохой. И стены я люблю особенной любовью: они знают и помнят так много о своих обитателях… но, увы, молчат. Их много раз перекрашивали, переклеивали, им возвращали первозданный вид, и, когда все манипуляции заканчивались, они все равно не раскрывали нам всего, что помнят. Они оставляют нам возможность самим фантазировать об их прошлой жизни.

Пока была жива Анастасия Федоровна, заведовавшая реквизитом еще при Таирове, ее цех был заполнен подлинными прекрасными вещами. Она знала каждую мелочь, помнила, откуда и при каких обстоятельствах эта вещь появилась. Выпросить на репетицию что-либо из реквизита у нее было невозможно, она предлагала взамен что-то менее ценное, «чтобы не испортили». Подлинные вещи попадали к нам в руки только на премьере – с предупреждениями, что, если поцарапаем или испачкаем, земля разверзнется под нами… Далее следовал рассказ, каким образом вещь приобреталась, чего стоила, кто из великих держал ее в руках и как тяжело Анастасии Федоровне доверять ее нам, молодым неумехам, не ценящим ничего и ни в чем не разбирающимся. И не было ни единой вещи, которая бы не была дорога Анастасии Федоровне и которой мы, молодые, были бы достойны.

Во время спектакля Анастасия Федоровна стояла на стреме за кулисами и после окончания сцены, где бесценный реквизит был задействован, немедленно выхватывала его из рук молодого актера. Прижимая к груди сокровище, что-то шепча и обтирая его чистой тряпочкой, Анастасия Федоровна уносила его в цех и ставила на строго определенное место. А если ценных предметов в спектакле было задействовано несколько и доставались они разным актерам, в такой день у Анастасии Федоровны с утра болело сердце, она за него держалась и тоже все время что-то шептала: видимо, решала для себя, какое из сокровищ ценнее и что именно она в темноте будет выхватывать первым.

Когда Анастасия Федоровна стала болеть, а потом и покинула нас, цех довольно быстро обеднел. Новые люди цены вещам не знали – или, наоборот, о ценности некоторых были осведомлены слишком хорошо. Так или иначе, но однажды на репетицию в качестве реквизита нам дали скоросшиватель, в котором содержалась настоящая переписка театра с Роменом Ролланом на французском языке. Шло время, и подлинные тяжелые подсвечники на пять свечей заменялись легкими бутафорскими. Сумочки со стразами терялись, лорнеты и перьевые веера пропадали, и даже с изящных книжных шкафов из карельской березы, верх и ножки которых украшали накладки из латуни, всю латунь аккуратно отвинтили и куда-то дели. Мы, приученные Анастасией Федоровной с трепетом относиться к уникальным предметам реквизита, были ошеломлены беспардонностью и бесхозяйственностью новых работников. Мы простили Анастасии Федоровне все ее, как нам казалось прежде, чудачества и восхищались самоотверженностью этой хрупкой немолодой женщины, умудрившейся так долго сохранять цех с его богатствами в целости и сохранности. Словом, когда Анастасии Федоровны не стало, почти все ценное было потеряно, сломано, разбазарено. Счастье, что она этого не увидела…