Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова Страница 42

Ирина Афанасьевна недолго радовала окружающих своим характером, своим задушевным, глубоко потрясающим пением. Вскоре после ее замужества доктора запретили ей петь или, лучше сказать, много петь: вовсе не петь было для нее всё равно что не жить; доктора нашли у нее какое-то расположение к аневризме. Когда ее, по обыкновению, обступали, прося спеть еще что-нибудь, она отвечала: «Нет, будет, будет, мне не велят много петь, сердце что-то не в порядке». Года два после нашего свидания в Гейдельберге, в Москве состоялся какой-то концерт, устроенный любителями музыки; Ирина Афанасьевна принимала тоже в нем участие. Она запела своим звучным голосом, вдруг голос ее оборвался и она упала; все бросились к ней, но она уже не дышала… Между присутствующими нашелся медик, который сказал: «Всё кончено, это разрыв сердца».

Греков был неутешен; всем тяжело было сознание, что ее голос смолк навсегда: он как птичка вырвался из клетки, взвился, залился последней песней и исчез бесследно…

Госпожа Маркевич (Марко Вовчок) тоже находилась в то время в Гейдельберге; она приходила ко мне несколько раз с какой-то соотечественницей, чью фамилию я не могу припомнить; потом я встретила госпожу Маркевич еще раз с мужем и маленьким сыном. Господин Маркевич казался очень озабочен и печален; на добродушном лице его читалось глубокое уныние: он собирался обратно в Россию с нежно любимым ребенком и старался склонить жену к возвращению на родину, но она была непоколебима, решила остаться одна за границей и привела в исполнение свое намерение…

Еще до моего отъезда из Лондона Герцен получил от сына письмо, которое его очень огорчило и встревожило: Александр Александрович находился в Берне, имел комнату и стол в доме старого профессора Фогта и влюбился в его внучку Е.У., которая жила тогда у бабушки. Александр Александрович просил у отца позволения жениться на этой девушке, которой было только шестнадцать лет. Герцен находил, что сын его тоже слишком молод, чтобы решиться на такой важный шаг; вдобавок на дне души его таилась мечта, что сын его, если женится, то непременно на русской; ту же мечту он питал и относительно дочерей, но ему не дано было увидеть осуществление своих желаний. Долго переписываясь с сыном по этому поводу, он наконец уступил просьбам и согласился на брак.

Семейство невесты жило в Америке, но вскоре родственники приехали для свидания с родными в Швейцарию. Мать и отец Е. охотно согласились на выбор дочери, потому что знали Герцена и питали к нему беспредельное уважение. Провожая из Берна родственников невесты, которые пробыли в Европе более полгода, Александр заехал к нам в Гейдельберг и познакомил меня со своей будущей женой.

Вернувшись из Лондона, зять мой стал собираться обратно в Россию и вскоре простился с нами. Мы поехали его провожать на дебаркадер железной дороги со всеми детьми, которые, расставаясь ненадолго с отцом, весело кричали ему в пять голосов:

– Прощай, пап<, прощай!

Воодушевленная всеобщим волнением, моя дочь повторяла тоже:

– Прощай, пап<, прощай, пап<.

Какая-то русская нянюшка подошла к ней и сказала:

– Позвольте мне поцеловать вашу ручку за то, что вы так мило прощаетесь со своим папой.

Вскоре мы покинули Гейдельберг ради морских купаний; нам посоветовали ехать в Блакенберг, тихое место без малейших удобств, потому мало посещаемое туристами. В Блакенберге была одна только гостиница, цены на пищу и комнаты были очень высокие, так как конкуренции не было вовсе. Поэтому мы решили взять маленькую квартиру, в которой и разместились, хотя и не без тесноты.

Купанье мне не нравилось: надо было пройти по камням большое пространство до моря, может, с четверть версты. На английских берегах купанье гораздо привлекательнее, ближе и лучше обставлено, приезжие пользуются деревенским комфортом, а в Блакенберге было слишком много всяких лишений и неудобств. Однако мы и не думали переменить место с такой большой семьей: дети то ловили в море медуз и приносили показывать их нам, то, вооруженные лопаточками, забавлялись, роясь в камнях и песке. Настасья Михайловна Стравинская, сестра Николая Михайловича, приехала в Блакенберг для свидания с нами. Она была с мужем и трехлетним ребенком – сыном ее любимой племянницы. Так как Стравинские приехали ненадолго, то остановились в гостинице, куда мы каждый день заходили за ними, чтобы идти вместе к морю.

Помню, что в Блакенберге моей дочери минуло два года; в этот день мы были удивлены и обрадованы приездом нашего старого знакомого Павла Васильевича Анненкова, который был в Лондоне и взялся свезти мне письма и игрушки от наших для моей маленькой дочери.

Мы вспоминали с Анненковым 1848 год, наше пребывание в Париже во время июньских дней; вспоминали и о тогдашних близких знакомых, о Наталье Александровне Герцен, которую он тоже очень любил и ценил, как я.

Скоро и незаметно пролетело время нашего свидания с сестрой и пришлось расстаться и с ней: сестре нужно было до холода возвратиться домой. Тяжело, полно печальных предчувствий было это последнее прощание… Более мы не видались… По отъезде сестры я почувствовала страшное одиночество, оставшись с моей малюткой, и решила съездить посмотреть Швейцарию, так как никогда там не была. Вдобавок там учился Александр Герцен. Пробыв некоторое время в живописной Лозанне, я много гуляла по роскошным садам и восхищалась совершенно новой для меня природой, которая оказывала на меня умиротворяющее, успокаивающее влияние… Стада рогатого скота, мирно пасясь по лугам и звеня колокольчиками различных тонов, гармонировали с остальным; пастух собирал скот своим пением и игрой на флейте, кажется, или на каком-то другом инструменте. Позже я отправилась в Женеву, где встретилась с Александром и семейством его невесты. Они все держались со мной как с будущей родственницей, и требовали, чтобы я принимала участие с моей малюткой в их экскурсиях.

Александр уговорил меня ехать в Берн, куда он скоро возвратился для своих занятий. Он нашел мне большую комнату, кажется со столом, и написал, чтоб я приезжала, что всё готово. Тогда я отправилась в Берн и поселилась там на некоторое время. Александр познакомил меня со всеми членами семьи Фогтов: прежде всего со стариками, у которых он жил. Старый профессор Фогт был в то время лет семидесяти, высокого роста, худощавый и довольно молчаливый, но с весьма умным выражением лица. Несмотря на свои преклонные годы, он имел больницу под своим ведомством и ежедневно посещал ее, занимаясь ею очень серьезно.

Жена его была довольно высокая, полная женщина, по чертам ее лица видно было, что в молодости она была хороша собой; несмотря на природный острый ум, она не получила никакого образования. Она была энергичного и прямого характера и потому иным не нравилась. Менее всех ладил с нею ее первенец, ныне известный натуралист Карл Фогт. Он обвинял мать в деспотизме во времена его юности и потом остался на всю жизнь убежден, что она самое неуживчивое существо.

Под этим впечатлением я с ней и познакомилась, но скоро оно сменилось чувством симпатии и благодарности, потому что с первого моего посещения госпожа Фогт сердечно полюбила мою малютку и, к удивлению всех ее родственников, давала ей забавляться разными безделицами и позволяла даже устраивать беспорядок, а сама разговаривала со мной. Бывало, что она прерывала наши беседы, чтобы поиграть с ребенком: иногда они накидывали на палки платки в виде знамени и танцевали с ними, издавая в то же время разные энергичные возгласы. У госпожи Фогт было в Берне очень много внуков и внучек, но она к ним не чувствовала никакой симпатии; когда они заходили к ней, она не знала, что с ними делать, и в виде любезности предлагала им каждый раз умыться, а потом отсылала домой. Она любила исключительно ту внучку, которая была обручена с Александром и которой в то время не было в Берне.