Консервативная революция в Германии 1918-1932 - Армин Молер Страница 41

При анализе образа человека мы сталкиваемся с другим недоразумением, которое также мешает постижению «Консервативной революции». Это утрированная форма мысли, заявляющая о том, что прогрессисты считают человека изначально хорошим, в то время как консерваторы (включая христиан) полагают, что человек изначально является плохим. Однако надо повториться, что прогресс и христианство — это две стороны одной медали, с разными знаками, но представители одного и того же лагеря, которые в равной степени отличаются от «Консервативной революции».

У христианства и прогрессистского мышления есть общий знаменатель — они оценивают человека нравственно радикально, нравственно абсолютно. Согласно христианским воззрениям человек является грешным созданием, а потому всё его земное существование направлено на то, чтобы избавиться милостью Божию от прегрешений. Согласно прогрессисткой точке зрения человек изначально является хорошим, но только вредные воздействия уводят его от совершенства. Поэтому его существование направлено в будущее, где он сможет обрести данное совершенство. Исходя из прежних исследовательских построений, мы знаем, что подобное резкое расхождение в оценке чего-либо может быть признаком внутреннего родства, это всё равно, что идти в разных направлениях, но по одной и той же дороге.

«Консервативная революция» отличается и от первого, и от второго, полагая, что столь радикальная оценка человек невозможна — он не «плохой» и не «хороший». Её установка — никого нравственно не судить, а только оценивать развитие событий, исходя из рационального восприятия. «Всё, что происходит — это восхитительно», слова произнесенные Леоном Бло-ем могли бы стать лозунгом всей «Консервативной революции». Вместе с тем она не отрицает нравственного начала, но только воспринимает его в общей связи. Подобное отношение можно было бы назвать «эстетическим», то есть «созерцательным», что полностью противопоставлено морализаторству. Тем не менее, слово «эстетика» под давлением христианского морализаторства и его секуляризованных форм утратило свое дох-

ристианское, изначальное значение. Оно используется для негативного обозначения пассивного украшатель-ного отношения к чему-либо.

Категорией «эстетической» антропологии, которая лучше всего описывает суть человека, является слово «недостаточность». Человек не плохой по своей природе, но он несовершенен, так как является лишь частью Целого. Но это не снижает его ценности, так как являться частью Целого — это оказанная честь.

Противники «Консервативной революции» раз за разом упрекают её в том, что её картина мира, равно как образ человека как бы парализует его, обрекает его на бездействие. Можно вспомнить Вайнингера, который называет круговорот «совершенно неэтичным движением»: «Оно самодовольно, исключает стремление, оно беспрестанно повторяет одно и то же, оно, с нравственной точки зрения хуже, чем попятное движение рака, которое, по крайней мере, стремится всё дальше назад и осмысленно».

Совершенно иные слова раздаются из лагеря цик-листов. Например, Фридрих Георг Юнгер заявляет, что «часто связывают представление об определенной инертности и слабоволии с фатализмом, но тот вовсе не касается воли. Великий волевой человек не становится слабее от того, что он осознает себя инструментом, используемым дланью неведомой, высшей силы, примеры из истории нас учат обратному — от этого он приобретает дополнительную энергию».

Какая же из сторон является правой? В наши задачи не входит установление этого, мы не должны констатировать, какая из двух «систем» содействует более активному восприятию мира согласно внутреннему закону. Мы должны лишь описать уже имеющееся и в процессе этого наталкиваемся на поразительный факт — по-видимому, квиетизим и мистическая созерцательность циклической системы мира не исключает активности её носителей.

«Консервативная революция» отмечает, как все человеческие отношения в итоге терпят крах, а потому полагает, что у этой неудачи в целом есть сокрытый смысл. На эту неудачу обречены и христианин, и прогрессист.

Однако в христианской системе мира подобная неудача возвышена до уровня освобождения отдельной души. В прогрессистском мышлении — это диалектическая ступень, ведущая пусть и к отдаленному, но всё-таки завершению пути. Консервативный революционер, напротив, это поражение воспринимает невозмутимо — он всё равно остается частью Целого и не может отказаться от высшего предназначения этого Целого. Это надо было обозначить, так как нередко цикличный мир воспринимается как мир задумчивой идиллии. Более того, удивительно, что вновь и вновь обнаруживаются тревожащие образы возвращения, которые помогают осознать собственное изничтожение, но верят в то, что колесо рождения и умирания будет повернуто.

Мы обнаружили самое ядро консервативнореволюционного воззрения. Ницшеанские слова о «любви к судьбе» являются ключом к нему: любовь к миру, как он есть, с его вечной сменой рождения и умирания; к миру, как он есть, без надежды, что можно будет обрести более лучший мир «по ту сторону» или в далеком будущем. К миру, который всегда был и всегда будет таким, как он есть.

Предпринимались различные попытки назвать это воззрение. Уже у Ницше мы можем обнаружить термин «трагическое мировоззрение», которое используется для характеристики подобного отношения к реальности. Оно не стремится поспешно засыпать все пропасти. Молодое поколение консервативных революционеров использовало словосочетание «героический реализм», введенное в оборот в 1930 году Вернером Бестом, когда оно появилось на страницах изданного Эрнстом Юнге-ром сборника «Война и воин». «Героический» потому, что этот мир воспринимается «реалистично», не потому, что это верно, а потому, что следует отказаться от поиска другого мира и улучшения этого, он воспринимается таким, как он есть. В книге Эрнста Юнгера «Труженик», ставшей «библией» «героического реализма» мы можем прочитать: «...это есть задача героического реализма, утвердить себя». В другом месте говорится: «Добродетель, которая подобает этому состоянию — это состояние героического реализма, когда вас уже не может потрясти вид полного уничтожения и безнадежности всех прилагаемых усилий».

Почему подобные воззрения героического реалиста это нечто большее, чем просто смирение со своей судьбой? Почему подобное отношение не парализует действие? Это становится понятным, когда Эрнст Юн-гер говорит о человеческом действии как носителе этого отношения — «с радостью взорвет всё и в этом акте заметит утверждение порядка». Теперь становится понятным, что в этом отношении кроется понятие необычной свободы, которая возможна вопреки бессилию одиночки: «Позиция человека-одиночки отягощена, скорее, тем, что он сам представляет собой противоречие, т. е. находится на передовом рубеже борьбы и работы. Удерживать эту позицию и, тем не менее, не растворяться в ней, быть не только материалом, но в то же время и носителем судьбы, постигать жизнь не только как поле необходимости, но и как поле свободы — способность к этому уже была нами охарактеризована как героический реализм».