Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева Страница 41

Два раза пришлось приниматься за голову анфас, прежде чем вышло удовлетворительно. Зато обнаженная натура получилась сама собой, Жюлиан не поправил ни одной линии. Когда я приехала, его не было, и одна из учениц показала мне, как приниматься за дело; я никогда не видела обнаженной натуры.

До сих пор все, что я делала, был сплошной самообман. <…>

Наконец-то я работаю вместе с художниками, настоящими художниками, которые выставлялись в Салоне, у которых покупают картины, которым заказывают портреты, а иные из них даже дают уроки.

Жюлиан доволен моим дебютом. «К концу зимы вы будете писать превосходные портреты», – сказал он.

Говорит, что его ученицы подчас нимало не уступают его ученикам-мужчинам. Я бы работала с этими последними, но они курят, да, впрочем, и разницы никакой нет. Разница была раньше, когда женщинам давали только одетых натурщиков, но с тех пор, как они пишут обнаженную натуру, обучение совершенно одинаковое.

Прислуга в мастерской точно такая, как описывают в романах.

– Я всегда была с художниками, всегда, – говорит она, – я совсем не мещанка, я сама в душе художник.

Я очень, очень довольна. <…>

Суббота, 6 октября 1877 года

Вчера у нас была г-жа Дубельт, а сегодня благовоспитанный Торнёль. Я ни с кем не виделась, потому что была в мастерской.

– Не волнуйтесь, – сказал мне Жюлиан, – вы недолго будете ходить в начинающих.

А когда мама заехала за мною в пять вечера, он ей сказал приблизительно так: «Я думал, что это прихоть балованного ребенка, но должен признать, что она работает как следует, у нее есть желание и хорошие способности. Если так пойдет дальше, через три месяца ее рисунки, возможно, будут приняты в Салон».

Когда он подходит поправить мой рисунок, всякий раз с некоторым недоверием спрашивает, точно ли я сама его делала. Разумеется, сама! Ни разу не просила совета у других учениц, только в самый первый раз, когда начинала обнаженную натуру.

Понемногу привыкаю к их «артистическим» манерам.

В мастерской все исчезает: нет ни имен, ни семей; мы больше не дочки своих матерей, все сами по себе, каждая – личность, и перед каждой одна задача – искусство, и ничего больше. И от этого на душе такое веселье, такая свобода, такая гордость!

Наконец-то я делаюсь такая, какой хотела быть с давних пор. Так долго об этом мечтала, что теперь все еще не верится.

Когда я получу Римскую премию, все Торлоньи, все Лардерели, все Маркюары ^[83] лягут ковром мне под ноги, и я по ним пройду – не для того, чтобы раздавить… нет… они сами захотят лежать у меня под ногами, потому что я буду такой, какой до меня не была ни одна женщина-художница.

Кстати, знаете, кого я встретила на Елисейских Полях? Герцога Гамильтона собственной персоной, который еле помещался в фиакре. Красивый, несколько полноватый молодой человек, с волосами медного цвета и тонкими усиками, превратился в толстого краснолицего англичанина, с рыжими бакенбардами от уха до половины щеки.

Как все-таки пять лет меняют мужчину!

Полчаса спустя я о нем и не думала.

Sic transit gloria Ducis! ^[84] Какая я была восторженная!

<…>

Воскресенье, 7 октября 1877 года

В церкви встретили того г-на Веревкина, который сказал, что я слишком много пила вина с римскими художниками. После этой встречи весь день вспоминала все неприятные моменты моего прошлого, уйму мелочей, от которых я вздрагивала, но погода холодная, и все думали, что я дрожу от холода.

<…>

Понедельник, 8 октября 1877 года

Для головы позирует новая натурщица – это утром. Судя по всему, певичка из кафешантана: во время перерывов она пела. А после обеда в качестве обнаженной натуры позировала молодая девица.

Говорят, что ей не больше семнадцати, но уверяю вас, что талия ее весьма и весьма пострадала. Говорят, эти негодницы ведут неописуемую жизнь.

Сегодня у нас обедал и ужинал дьякон.

Поза трудная, мне пришлось несладко.

Я бы ужасно хотела позировать в мастерской у мужчин, позировать обнаженной, конечно.

Люди оттого стыдятся своей наготы, что не верят в свое совершенство, уверяю вас. Будь они уверены, что у них нет ни единого пятна на коже, ни одного некрасивого мускула, ни искривленных ступней, они преспокойно расхаживали бы без одежды, не стыдясь. Люди не сознают этого, но стыдятся они именно своих изъянов, а не чего-нибудь еще. Разве можно удержаться и не выставить напоказ то, что в самом деле хорошо и чем можно гордиться? Кто, начиная с царя Кандавла ^[85], хранил под спудом свое сокровище или красоту, вместо того чтобы хвалиться ими? Но если своим лицом мы легко удовлетворяемся, то к телу своему мы инстинктивно придирчивы.

Целомудрие исчезает лишь перед совершенством, потому что красота всемогуща.

Когда у нас находится что сказать вместо простого «это прекрасно» – значит красота, которую мы видим, не вполне совершенна. Есть в чем упрекнуть ее – и так далее. <…>

У той плутовки в мастерской пальцы на ногах прямые и красивые, но толстые, а вся нога одутловатая, хотя ровная и маленькая.

Только что я говорила, что совершенная красота освобождает от всего, но это относится и к любому совершенству. Музыка, которая позволяет заметить изъяны постановки, несовершенна. Героический поступок, который хоть на мгновение оставляет у вас в душе место иным чувствам, кроме восхищения, недотягивает до того воплощения героизма, о котором вы грезили. Нужно, чтобы то, что вы видите или слышите, было достаточно велико, чтобы поглотить вас целиком, тогда оно всемогуще. <…>

Среда, 10 октября 1877 года

Не думайте, что раз г-н Жюлиан удивляется, значит я творю чудеса. Он удивляется, потому что был готов к капризам богатой девицы, притом начинающей. Мне недостает опыта, но в том, что я делаю, есть верность и сходство. Что до исполнения – это то, чего можно ждать на исходе первой недели работы.

Все мои товарки рисуют лучше меня, но ни у одной не получается так похоже и так верно. Это внушает мне надежду, что я их обгоню, потому что, отдавая должное их достоинствам, я не удовольствуюсь тем, что буду делать то же, что и они, а ведь обычно начинающие всегда говорят: «Если бы мне только рисовать, как такая-то и такая-то!»