Елизавета Петровна - Николай Павленко Страница 41

В манифесте, обнародованном 17 августа 1764 года, Екатерина II поделилась своими впечатлениями об Иоанне Антоновиче. Они нуждаются в корректировках, ибо изъявление сострадания было оглашено задним числом, после гибели принца. Она заявляла, что имела намерение облегчить участь узника: «Мы тогда же положили сего принца сами видеть, дабы, узнав его душевные свойства, и жизнь ему, по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностию нашею увидела в нем, кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого. Все бывшие тогда с нами видели, сколько наше сердце сострадало жалостию человечеству. Все напоследок и то увидели, что нам не оставалось сему несчастно рожденному, а несчастнейше еще взросшему, иной учинить помощи, как оставить его в том же жилище, в котором мы его нашли затворенного, и дать всякое человеческое возможное удовольствие, что и дело самим немедленно учинить повелели, хота притом чувства его лучшего в том состоянии противу прежнего уже и не требовали, ибо он не знал ни людей, ни рассудка, не имел доброе отличить от худого».

Итак, перед нами два свидетельства заинтересованных лиц о деградации личности Иоанна Антоновича, утрате им рассудка. В какой мере эти свидетельства соответствуют истине? Достоверность их можно проверить по систематически отправляемым рапортам караульного офицера Овцына Тайной канцелярии. Со второй половины года пребывания узника в Шлиссельбурге он стал отмечать ухудшение его здоровья. 5 января 1758 года, Овцын — Шувалову: хотя узник и не жалуется на здоровье, но «мне видится, оный арестант пред прежним в лице стал хуже». 5 мая 1758 года: «Арестант ныне опять мало ест и в лице стал быть похуже, а болезни никакой не объявляет». 16 июня: «Об арестанте доношу, он так же мало ест, как и прежде, а в лице стал быть похуже».

Ухудшению физического состояния заключенного удивляться не приходится — жизнь в казарме, лишенной свежего воздуха, отсутствие движения медленно, но верно подрывали его здоровье. Но заключенный стал страдать душевным расстройством. Первое упоминание на этот счет имеется в рапорте от 29 мая 1759 года: «А хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался… Как я прежде доносил вашему высокографскому сиятельству, что каждый час раз по десяти говорит, что его портят шептанием, дутьем, пусканием изо рта огня и прочим тому подобным». Важным признаком помешательства караульные считали то, что узник называл себя принцем, императором и даже Богом. Впрочем, Овцын в донесении от 12 июня высказывал сомнение относительно душевного расстройства арестанта: «…и я не могу понять, в истину ль он в уме помешался или притворничает».

Чем дальше, тем явственнее проявлялись признаки душевного расстройства. В конце июня Овцын доносил: арестант «во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет рот, глаза косит, так что от страху во весь стол сидеть невозможно». Дальше — больше: больной то кривлялся, то беспричинно смеялся, то вступал в драку с офицерами. Стражи, опасаясь, что больной может покончить с собой вилкой, ножом или стеклом, стали кормить его с рук, он почернел, постоянно сквернословит. Его держали по нескольку часов связанным, и конечно же, избивали.

В рапорте от 25 сентября: «Нет того часу, чтоб он был спокоен». В донесениях 1760 года сообщается о наступившем спокойствии в поведении заключенного, сменяемом вспышками раздражения и гнева: «Арестант беспокойствовал, причем бранил прапорщика всяким образом, наплевал в лицо, замахивался бить».

При Петре III строгости содержания арестанта ужесточились. В ордере Шувалова от 1 января 1762 года читаем: «Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетьми».

Инструкция новому тюремному начальству, назначенному при Петре III, предусматривала те же строгости содержания, что и предшествующие инструкции: арестанта надлежало держать в строгой изоляции, не оставлять заключенного в одиночестве в ночные часы, в случае пожара в крепости выносить его накрытым епанчой, чтобы никто не мог разглядеть его лица.

При Екатерине II секретнейшими делами ведал обер-камергер Никита Иванович Панин, в том числе и содержанием Иоанна Антоновича. Составленная им инструкция содержала пункт, отсутствовавший в предшествующих: «Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя бы офицер, без именного за собственноручным ее императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все это за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

Впрочем, иногда в затуманенной болезнью голове Иоанна Антоновича наступало просветление, о чем свидетельствует история с присвоением ему монашеского сана. Он поддался уговорам, но протестовал против предложенного ему монашеского имени Гервасия и настаивал на том, чтобы его звали Феодосием.

План пострижения в монахи свергнутого императора опрокинул Мирович. Подпоручику Смоленского пехотного полка Василию Яковлевичу Мировичу довелось отвечать за грехи своего деда, переяславского полковника Федора Мировича, переметнувшегося вместе с Мазепой к Карлу XII еще в 1708 году. Федор Михайлович после полтавской катастрофы шведского короля бежал в Польшу, оставив на Украине жену и двоих сыновей. Начались мытарства детей изменника, пока наконец они не оказались в Сибири. У одного из сыновей опального Мировича, Якова, родился сын Василий, вошедший в историю как организатор заговора с целью свержения с престола Екатерины, освобождения Иоанна Антоновича и возведения его на трон.

Побудительные мотивы, которым руководствовался Василий Мирович, были далеки от идейных. За 24 года жизни он убедился в безысходности своего положения — на пути его карьеры стояли тени деда и отца. Дважды он подавал прошения Екатерине, чтобы ему или его жившим в нужде сестрам была возвращена хотя бы часть конфискованных у деда земель, но получал отказ. 19 апреля 1764 года Екатерина наложила резолюцию: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им».

У озлобленного Мировича, погрязшего в карточных долгах, возникла дерзкая мысль достичь благополучия столь же рискованным, как и безнадежным способом — водрузить корону на слабоумную голову Иоанна Антоновича, который в знак признательности тут же, как он полагает, облагодетельствует своего освободителя щедрыми пожалованиями — «деньгами и вотчинами». На память заговорщику приходили события двухлетней давности, когда сама Екатерина с легкостью овладела троном, на который не имела ни малейших прав.

Мысль совершить переворот осенила Мировича 1 апреля 1764 года. Осторожный и скрытный подпоручик после долгих колебаний решился посвятить в свою тайну поручика Великолукского пехотного полка Аполлона Ушакова, своего приятеля. Заговорщики составили план действий, решив реализовать его в дни, когда императрица выедет из Петербурга в Прибалтику.