Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева Страница 41

Ну что ты будешь делать с сбесившимся от жира барином, которому, совершенно так же, как и его возлюбленной актерке, до смерти захотелось вонючей говядинки!

А между тем именно в это время судьба послала Савве Морозову небольшое, но весьма серьезное предупреждение. Высшие силы как бы сделали последнюю попытку образумить своего заблудшего сына.

На какой-то актерской предновогодней вечеринке, куда были званы и Савва Морозов, и Горький, последний подарил любовнице экземпляр только что вышедшей поэмы «Человек». Одна только цитата: «Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним — пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди — стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его. Они бесчисленны, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек — вперед! и — выше! все — вперед! и — выше!» Жуть берет, как подумаешь, что в эти же годы зарождался Серебряный век русской поэзии, Гумилев писал «Конквистадора», Брюсов — «Одиссея»…

Впрочем, о вкусах не спорят.

Марья Федоровна пришла в восторг от рукомесла своего экзотичного любовника, а более всего — от дарственной надписи. Однако на этой вечеринке Андреева была одета в открытое белое платье, в белых перчатках — и без всякого, даже самого махонького ридикюля. Книжонку спрятать некуда, а в руках таскать рискованно — того и гляди, нарвешься на Савву. Если он прочтет автограф Горького, не миновать скандала!

Она подошла к А.Н. Тихонову, своему доброму приятелю:

— Тихоныч, милый, спрячь это пока у себя, мне некуда положить.

И вдруг — помяни черта, а он уж тут! — рядом оказался Савва. От неожиданности Марья Федоровна выронила брошюрку, стремительно наклонилась — подобрать, однако Савва оказался проворней: успел схватил брошюру, которая, как нарочно, распахнулась на первой странице — и поэтичная, сентиментальная, влюбленная дарственная надпись так и ударила по глазам: дескать, у автора этой поэмы крепкое сердце, из которого прекрасная, обожаемая, единственная на свете Марья Федоровна может сделать каблучки для своих туфель.

Морозов побелел:

— Так… новогодний подарок? Влюбились?

Он выхватил из кармана фрачных брюк тонкий золотой портсигар и стал закуривать папиросу, но не с того конца. Его веснушчатые пальцы тряслись…

Марья Федоровна боялась скандала, однако у Морозова достало сил сдержаться. Он снова швырнул брошюрку на пол, предоставив на сей раз поднимать ее вежливому, испуганному Тихонову, и уехал. Впрочем, вечер и для Андреевой, и для Горького был испорчен. Прежде всего тем, что Алексей Максимович впервые осознал, какую безумную страсть питает его друг к его любовнице. Конечно, Горький возревновал. А Марья Федоровна в ужасе думала: что, если из-за этой досадной странности Савва решит порвать с ней?! Да ладно, это бы еще полбеды, но что, если он откажется давать деньги партии?!

Страх ее длился два или три дня. Однако улетучился, словно утренний туман, когда она получила письмо от Морозова:

«Друг мой, простите за безумство, за грубость. Вы сами знаете, что стали для меня всем на свете, средоточием Вселенной. Я ради Вас натворил столько глупостей, что сделался посмешищем в кругу своей семьи, да и вся Москва без умолку и очень зло судачит о моих „чудачествах“. Впрочем, сие безразлично даже мне, а уж Вам-то — тем паче. Так и должно быть, ибо я для Вас не значу ничего и даже меньше, чем ничего. Я Вас никогда ни о чем не просил, я с благодарной покорностью принимал те крохи, которые Вам угодно было смести со своего стола в мои жадно простертые ладони, однако умоляю, заклинаю теперь: не унижайте меня! Не добивайте! И ежели каблучки ваших туфель и в самом деле сделаны из обломков разбитых Вами мужских сердец, то мое сердце Вами не просто разбито — оно растоптано. Иногда мне кажется, что я уже не живу, что я уже давно мертв — душа моя мертва, Вы ее убили, а бренное тело еще доживает свою мучительную жизнь. Видимо, настанет день, когда сил у него достанет лишь на то, чтобы поднести к виску дуло да спустить курок. Но Вы можете не сомневаться: Ваше имя упомянуто не будет, в моей смерти я попрошу никого не винить.

Не поймите превратно, я не собираюсь Вас пугать или шантажом добиваться возвращения Вашей благосклонности. Я просто хочу показать Вам, что дошел до предела, до ручки дошел, что и в самом деле нет никакого просвета в череде этих мучительных дней без Вас, без встреч с Вами, которые стали для меня необходимы жизненно, вернее, смертельно…»

Марья Федоровна поняла, что теперь может не только сделать из сердца Горького каблучки, но и беззастенчиво топтать ими сердце Морозова. Она не скрывала этого письма ни от кого. Показала его Горькому, а потом, во время одной из интимных встреч, оно попало в руки Красину. И оба они пришли к выводу, что и сердце Морозова, и сам он по-прежнему в ее власти. Савва Тимофеевич выдержит всё!

Теперь руки у нее были окончательно развязаны, несмотря на то что о ней судачили по Москве. «Вот оно, возмездие за дурное поведение! — веселилась Марья Федоровна в письме сестре. — О-о-о, и как мне было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой — я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…»

Репутация пошла к черту. Забота о том, чтобы не ранить близкого, любящего человека, — тоже.

Правда, еще немалое время Морозов продолжал состоять в пажах при Марье Федоровне и поддерживать партию: при его поддержке издавалась ленинская «Искра», большевистские газеты «Новая жизнь» в Петербурге и «Борьба» в Москве. Он сам нелегально провозил типографские шрифты, прятал у себя наиболее ценных «товарищей», доставлял запрещенную литературу на… собственную фабрику. Смеху подобно, однако именно в кабинете Морозова конторщик случайно подобрал забытую хозяином «Искру» и быстренько настучал «куда следует». Савву Тимофеевича пригласил на беседу сам генерал-губернатор Москвы, великий князь Сергей Александрович — дядюшка императора. Однако его увещевания не достигли цели. Ведь им противостояла роковая страсть…

В это время и Горькому, словно в отместку за причиненные Морозову страдания, пришлось крепко поволноваться. Когда Марья Федоровна была в Риге, она попала в больницу с перитонитом. Положение ее было очень опасное. Горький отправил телеграмму: «Родная, милая, буду завтра. Держись. Раньше нет поезда. Собери все силы. Жди меня завтра. Люблю. Ценю. Всем сердцем с тобой. Алексей».

Ценю! Ну да, она была для него «моя благородная Маруся, прекрасный друг-женщина», как он писал в других письмах…

В Риге, едва он приехал, Горький был арестован и препровожден в Петербург. А за его «другом-женщиной» ухаживал по-прежнему влюбленный, измученный этой губительной страстью Савва Морозов.

Она очень боялась умереть. Пытаясь ее ободрить, Морозов однажды брякнул: