Пилигрим - Тимоти Финдли Страница 41

Человека окружали шесть или семь юнцов, потрясающе красивых и высокомерных, которые, глянув в мою сторону, отводили глаза. Довольно было того, что их хозяин меня увидел — поскольку мужчина, безусловно, был в каком-то смысле их господином. Они походили на свору грациозных борзых — длинноногие, с роскошными курчавыми волосами. Трое или четверо мужчин постарше стояли ближе всего к хозяину, и одного из них я знала. Антонио Пеллигрини, сын торговца из гильдии моего отца.

Узнает ли он нас в таком виде — или же просто скажет, что мы похожи на детей одного торговца шелком?

Я отошла от железного парапета в тень арки. Но было поздно. Пеллигрини увидел нас обоих и узнал.

И назвал меня по имени!

Он показал в мою сторону, и я услышала, как он говорит хозяину:

— Это юный Анджело Герардини. А это его сестра, Элизабетта.

Мне хотелось крикнуть: «Это я его сестра! А он — Анджело!»

И еще мне хотелось крикнуть господину с голодными глазами: «Прекрати так пялиться на меня! Оставь меня в покое!»

Но, конечно же, я ничего не сказала. Ни слова. Антонио Пеллигрини отвернулся, чтобы пошептаться с хозяином, однако тот по-прежнему не отрывал от меня глаз, изучая все мое существо — дюйм за дюймом, я бы сказала.

Я увидела, как он потрогал пальцами бороду, обдумывая свой ответ, и покачал головой. Потом взял Антонио за руку и повел его прочь. Стайка блестящих юношей потянулась за ними.

— Кто они такие? — шепотом спросила я у Анджело. — Что это за люди? И человек в шляпе — кто он?

Меня трясло.

Анджело не обратил на них внимания и ничего не смог мне ответить.

Но монах, стоявший поблизости, улыбнулся и сказал:

— Быть может, вам никогда больше не доведется увидеть такого человека, юноша. Это был Леонардо — величайший художник нашего времени.

Леонардо.

Да.

Вы. Вы видели меня. Вы пожирали меня глазами.

Он умер, мой Анджело. Погиб от чумы, последовавшей за прошлогодним наводнением.

И когда мой любимый Анджело умер, я поклялась, что займу его место в мире и стану тем, кем он мог бы стать — художником, блестящим наездником, музыкантом — даже солдатом! Мне было все равно кем, лишь бы не возвращаться к роли, которую навязывал мне мой пол. Быть ничем, вечно подчиняться приказам, всегда быть униженной, не иметь права голоса … Невыносимо! Вы, должно быть, уже поняли: то, что я рождена женщиной, — мое проклятие. Я всегда, всегда хотела быть мужчиной.

В спальне я надела одежду брата. Моя кошка Корнелия лежала на кровати и наблюдала, как я преображаюсь из Бетты в Анджело. Я откинула волосы назад и надела одну из его шапочек. Перевязала грудь, влезла в красные лосины — символ бунта — и обулась в сапожки, доходившие мне до икр.

Я потеряла всякий стыд. Чтобы придать себе вид истинного мужчины, я прикрепила к нижнему белью кусок трески. Это было великолепно!

Корнелия все урчала, урчала и урчала. Ночью, когда все остальные спали в своих кроватях, я вышла на улицу и пошла, как мужчина, не скованная весом юбок и способная двигать руками, как захочу.

Именно в этом наряде — я отказываюсь называть его маскировкой! — именно в этом наряде я решила встретиться с вами во второй раз. Но мне нужна была помощь. И я вспомнила, что один из друзей детства Анджело стал вашим… юным другом. Я была все еще слишком наивна и не знала, что мужчины могут любить мужчин. Мне просто никогда об этом не говорили. Итак, я оделась в наряд Анджело и нашла этого юношу — Альфредо Страцци. Я не сказала ему о смерти Анджело, и он принял меня за моего брата. Мне кажется, он действительно поверил. Его не удивило то, что я не хочу идти в вашу мастерскую одна. Теперь я понимаю, что Страцци знал о вас и Анджело, но ничего не сказал. Очевидно, он решил, что мы поссорились и я хочу помириться с вами… Так могло быть, будь я и вправду Анджело. Но я не он.

Честно говоря, я и сама толком не понимаю, почему так стремилась к встрече с вами. Могу только сказать, что так и не сумела забыть ваши голодные глаза — и благоговение, с каким к вам относились остальные. Словно вы были богом».

Юнг уставился на страницу.

Половина второго ночи.

Запела птица. Одна трель, затем другая. Соловей?

Юнг потянулся, протер глаза, поправил очки и вновь склонился над книгой.

«Леонардо стал бесстрастным, как хирург. Холодным и невозмутимым. Он говорил ровным голосом, расспрашивая ее почти как доктор — или же юрист, фиксирующий данные. «Ваше имя. Ваш возраст? Сколько лет было вашему брату Анджело, когда он умер?»

Бетта Герардини.

Восемнадцать, в июне будет девятнадцать.

Восемнадцать.

— Вы обручены?

— Нет. Но претенденты есть.

— Вы девственница?

Это было сказано с презрительной улыбкой, словно девственность — последняя степень падения человека.

— Конечно.

— Конечно? Любопытный ответ в вашем возрасте, учитывая, в какое время мы живем.

— Я не потаскуха.

— Разве я назвал вас потаскухой?

— Мне так показалось.

— Еще более любопытно. Вы не только бросаете слова, как дротики, вы еще и воспринимаете их как оскорбление.

— Ваши отзывы об Анджело — и некоторые ваши рисунки — изображают его как развратника. Но он не был распутным.

— Со мной, слава Богу, был.

— Я не верю вам! Не могу поверить!

— Он был отъявленным лжецом. Пора вам узнать об этом.

— Он никогда не лгал мне.

— Быть может, он не лгал вам, синьорина, однако он несомненно утаивал от вас правду.

— Вы любили его?

Леонардо ничего не ответил. Вновь повернувшись к окну, он продолжил допрос:

— Значит, вас зовут Бетта?

— Да

— Любопытно. Очевидно, у вас эксцентричные родители.

— Так звал меня Анджело.

— Понятно. Бетта…

_ Сокращенное от Элизабетты. Мое полное имя — Екатерина Элизабетта Франческа Герардини. Он звал меня Беттой, а я его — Джело.

— Джело… Очаровательно!

— Ему это шло.

— Джело — да. Но не Анджело. Хотя как-то раз я надел на него крылья…

Леонардо умолк.

Рассматривая художника, Бетта поразилась тому, как молодо он выглядит — широкоплечий, с точеными ногами всадника и атлетическим торсом. Распущенные волосы, казалось, были охвачены огнем. Рубашка намокла от пота. Она прилипла к нему, как прозрачное, испещренное тонкими прожилками крыло бабочки, открывающее взгляду бледность кожи и мускулатуру спины. Руки, безвольно повисшие вдоль тела, словно нащупывали нечто отсутствующее — другую руку, завиток волос, слово… Ладони сжимались, разжимались и снова сжимали пустоту.