Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий Страница 41

— Мы этого не знаем.

— Мне посоветовали сойти в Вятке.

— Да, там цены, кажется, подходящие.

— Вы думаете? — сказал с радостью пассажир. — Вот жена дала мне столовое серебро. Есть у меня и несколько ювелирных вещичек.

— Не будьте столь откровенны, — решил вмешаться в разговор Альбрехт. — Иначе вернетесь домой ни с чем. Но и это не самое худшее. Можно потерять не только серебро, но и саму жизнь.

— Жена меня тоже предупреждала. Вам хорошо. Вы вдвоем. Если что, можете постоять друг за друга. Как вы думаете, не объединиться ли нам?

— Мы едем далеко, до самой Сибири. Вряд ли вас это устроит.

— Да, да! Я понимаю. Ведь дальше линия фронта, а у меня нет пропуска.

По выходу из Петрограда поезд был переполнен, как бочка с сельдью. Но по мере приближения к линии фронта пассажиров становилось все меньше. Сошел и их спутник. Он не нашел, что сказать на прощание. Только широко развел руками — мол, все в руках Божьих.

На одной из остановок Пржевоцкий решил пойти за кипятком для чая, но был возвращен назад в вагон офицером, которого сопровождали два вооруженных солдата.

— Всем оставаться на местах! Предъявить документы!

Причин беспокоиться не было. Они запаслись справками и рекомендациями на все случаи. Но главным козырем был седобородый пастор Сарве. Правда, он находился в вагоне первого класса. А это — противоположный конец поезда.

Офицер неторопливо и бесстрастно рассматривал документы.

— Вещи есть?

Они достали из-под полки, на которой сидели, свои котомки.

— Что там?

— Письма.

— Что еще за письма! Почему так много?

— Эти письма детям от родителей.

— Проверим. Пройдемте.

Их поместили в камеру. Недавно было движение, стук колес и надежда на скорую встречу с дочерьми. А теперь тишина, полумрак и тревожная неопределенность.

— Только этого нам не хватало! — сказал Альбрехт и зло стукнул кулаком о стену.

— Не зря у моей Лизаветы глаза были на мокром месте, когда провожала, — покачал головой Пржевоцкий. — У меня и сейчас в ушах ее слова: «Вот, дети уехали… И ты меня покидаешь!»

— Самое скверное, что пастор не подозревает о нашем аресте и, как ни в чем не бывало, едет дальше.

— Да, положение серьезное. Думаю, мы оказались в руках белой контрразведки. Одного не понимаю, почему офицер пренебрег удостоверением Красного Креста!

— Вы же сами видели, — ответил Альбрехт. — Его насторожили письма.

— Даю руку на отсечение, они их сейчас читают.

— Им надолго хватит работы.

Утром они были разбужены лязгом тяжелой двери. Неожиданно им принесли завтрак. Он был незамысловатым, зато обильным: картофель в мундире, овсяная каша и не чай, как им хотелось, а большая кружка квасу. Потом о них, кажется, забыли. Ночь они провели на полу, прижавшись друг к другу. И только на следующий день конвоир привел их в комнату, где за столом сидел офицер. Но не тот, который задержал их вчера в вагоне.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Ваши фамилии Альбрехт и Пржевоцкий, не так ли?

— Да, верно, — ответил за обоих Пржевоцкий.

— Едете из Петрограда?

— Да, мы оттуда.

— Как думаете, зачем я пригласил вас?

— Понятно для чего, — сказал Пржевоцкий, сжимая в руках кепку. — Чтобы допросить. Чтобы душу вытрясти.

— Да. В этой комнате допрашивают. И бывает, с пристрастием. Но вы приглашены по другому поводу. Я вам приношу извинения.

Лицо офицера, невозмутимое до этой минуты, расплылось в улыбке, когда он увидел застывших от удивления Альбрехта и Пржевоцкого.

Офицер разложил на столе груду писем.

— Вчера я отложил все дела и до полуночи читал письма, которые достал из ваших рюкзаков.

— Нехорошо читать чужие письма, — сказал, насупившись, Пржевоцкий.

— Да. Знаю. Но такая у меня работа. И такое нынче время. Сколько всего писем с собой везете?

— Больше тысячи.

— Я прочел не менее пятидесяти. В них картина сегодняшней жизни нашей северной столицы. Это и мой город. Я закончил в Санкт-Петербурге университет.

— И что вы думаете после их прочтения? — решился спросить Альбрехт.

— О том же, о чем не перестаю думать два последних года, — о России. О бедной России, поставленной на колени и раздираемой на части не чужеземцами, а нами самими, ее сыновьями. Ведь дети, к которым вы добираетесь, находятся не на чужбине, не в другой стране. Они на родине. Почему же между ними и вами, их родителями, воздвигнуты неодолимые препятствия?

— В том числе и вами, вашей службой, — добавил Альбрехт.

— Да. Согласен, в том числе и мной.

— Никогда бы не подумал, что когда-нибудь услышу такое из уст офицера контрразведки, — заметил Пржевоцкий.

— Вы что же полагаете, что я бесчувственная машина, слепо карающий меч?

— Какую же цель вы ставите перед собой?

— Мною движет единственная цель — помочь, насколько в моих силах, России, в ее трудный час, — высокопарно ответил офицер.

— Окажись мы не у вас, а в руках красных, то наверняка услышали бы точно такие же слова — Родина, патриотизм, Россия!..

— Вы правы. И в этом наша национальная трагедия. Но хватит об этом. Скажите лучше, чем я могу вам помочь?

— Мы потеряли нашего спутника. Вернее, он потерял нас.

— Вы говорите о пасторе Сарве?

— Вы уже знаете?

— Да, он вас ждет. Что еще?

— Помогите нам попасть в Омск. Там находится отделение Красного Креста. Мы рассчитываем на посредничество американцев.

— Я вам помогу.

— А сейчас мы свободны?

— Да. Насколько это возможно в наше время.